Астарта 2. Суд Проклятых
Шрифт:
– Стоит сосна, и ждёт, когда придёт весна, блин, – Макс с трудом поднялся на ноги, с натугой напрягая болящие мышцы и скрипя суставами. То ли от сырости, то ли ещё от чего, но связки воспалились, и простые движения причиняли тягучую боль. Хотя, какая, к чёрту, сырость в этом месте, среди звёзд и океанов их света? – Сегодня ты особенно речист и поэтичен, не находишь?
Фигура в чёрно-белом одеянии, украшенном эксцентричными воланами и буфами, склонила, соглашаясь, странную маску из белого фарфора, украшенную пыльно-жёлтыми перьями и длинным острым носом-клювом, почти упёршимся в расшитую перламутром и тусклым серебром кружевную
– Внемли же мне, о, узник звёзд и моря, чей вечный и необоримый зов пронзает вечность, и, с богами споря, несёт покой тем, кому мил раздор… Внемли, и не неси хулу понеже, доколе я не соизволю тебя о том просить.
– Как же ты меня задолбал… – прошептал Макс, устало понурив голову, и рассматривая грубые доски плота, отполированные до блеска… «Сколько таких, как я, здесь лежали, смотря в небеса, и медленно сгнивая душой? Сколько из них потом вернулось в тела? И сколько упокоилось в воде, которая совсем не вода…» – Слушай, Посланник, или кто ты там, в прошлые разы ты говорил более внятно. Шекспира я читал ещё в школе, и, поверь, он писал гораздо лучше!
Телль плюнул в бесконечные волны, и распрямил спину. Пронизывающая боль отдалась в голову и медленно стекла вниз по позвоночнику.
– Я знать не знаю, кто таков Шекспир, и говорю лишь то, что наполняет мой жертвенный сосуд, слова и смыслы проливающий словами… Ведь я сейчас – актёр, я – маска на лице у Тьмы и Света, я – падающий вниз топор, и гильотина, губящая лето. Я вырос на песках стеклянных дюн, среди пылающих печей Мурано, и жил всегда, как нож, остёр – на всех подмостках, временах и странах. – Посланник взмахнул рукавами, как птица – крыльями, и поправил сползающую набок маску. Тяжёлым неприятным блеском отозвались хрустальные линзы в её глазах, вбирая, как казалось Максу, свет и тени, – Венеция течёт в крови моей, веками обращённой в ихор пыльный. Весь мир – театр. И я в нём режиссёр, актёр и.. ветер из степи ковыльной.
– Ты путаник и пустобрёх! – Макс взмахнул руками, словно отгоняя прочь висевшего в воздухе Актёра, – И маска твоя потрескалась, и скоро лопнет, блестя стеклом на зеркала изломах!… О, дьявол, этот ритм заразен…
Венецианец издал глухой звук, отдалённо похожий на смех. Так могли бы смеяться чёрные дыры, если бы, конечно, нашёлся бы смельчак, или глупец, способный их расслышать среди межзвёздного шума…
– Тебе, мой драгоценный гость, судьбу готовлю я иную – исчезнуть, растворяясь средь звёзд, взорвав Вселенную-другую, и, погрязая в пустоте, оставить память, свет и веру… В пустых прогулках по воде, подобно одному фигляру из Иудеи, ты обречён окончить век, звеном цепи единой став, идеей…
Телль, позабыв про боль, спрыгнул с плота. Вода, которая водой не была, и никогда не станет, упруго прогнулась под весом его души – тело бы наверняка растворилось в этой квинтэссенции вероятностей, но кто же в такие места ходит со своим телом?
– Гулять по воде? Да запросто! – Макс притопнул, словно лишний раз проверяя, выдержит ли его натянувшаяся поверхность звёздного океана. Потом подпрыгнул. «Выдержала…» – Только мне до сына плотника, как тушканчику – до звёздного крейсера. Калибр не тот…
Он медленно вернулся на утлый плот, привычно принял позу лотоса, и уставился вдаль, где вздымались вверх фонтаны огромных летающих китов.
– Поверь, твой разум – не преграда для сил иных, растущих, стройных, из семени души вверх рвущихся…
Телль вздохнул, и продолжил разглядывать причудливые рисунки созвездий, которые вырастали из китовьих фонтанов, сплетаясь и разлетаясь капельками влаги. Сказать ему было нечего – истории из прошлого великой расы, породившей его тюремщика, и угасшей где-то там, за горизонтом событий и эонов, не так давно сменились соблазнами и угрозами. «Особенно пикантно, ёж твою бороду, – думал Макс, мысленно положив на Актёра большой ржавый болт, – что я из этих выспренних и витиеватых кружев словес не понимаю и трети… Что за угроза, если ты её не понимаешь? Какова ценность соблазна, который тебя не задевает вообще нигде – ни в душе, ни в, гомо тебя сапиенс, разуме?»
Одно ему было ясно точно: фигляр в дурацкой маске должен был занять его тело, предназначенное специально под его визит, но что-то пошло не так, и теперь ему требовалась помощь Макса, его души, чтобы оказаться внутри его же плоти.
Где-то вдали, на изогнутой границе неба и моря, вспыхнула и угасла зарница. Потом, спустя миг, ещё одна. Вспышки окружали некий объём пространства, походящий на невидимую пирамиду, или треугольник – видно было, мягко говоря, отвратительно. Киты, фонтаны, зарницы…
… – И я могу, мой верный друг, душу и тело наделить твои здоровьем, позволив вечность нервно ждать в былом, и смерть не сможет обмахнуть крылом тебя, и небо станет нашим изголовьем! – Актёр витийствовал, рассыпая обещания, как бисер, и мягко жестикулируя руками, словно сплетая сеть из темнеющего воздуха. – Мне нужно лишь согласие!
– Иди ты в задницу, со всем своим здоровьем, и носа не кажи оттуда сто веков… – Макс сплюнул, целясь в маску, но ветер отнёс плевок в сторону, и распылил. – На кой мне вечность, ну подумай? И власть, которую ты предлагал, засунь туда же. Нет, не пойдёт. Нет, нет, и нет. Не буду. Никогда. И не проси, скотина.
– Тогда… Как это не прискорбно мне, – Венецианец стряхнул с рук нечто невидимое, – твоё прервётся дело. И тело, что сейчас гниёт, и болью заражает душу в звёздном море, скоро умрёт. Погибнет. Прочь уйдёт, как уходили в бытие истоки, как рушились миры, как падали во тьму всех солнц шары – в ничто ты обратишься навсегда. Не принятые сущности игры тебе не станут оправданьем к чести…
– Как я хотел бы сдохнуть, тварь, с тобою вместе… – ядовито ответил Телль, скрывая за злостью внутреннюю грусть и осознание правоты Актёра. ОН чувствовал, что тело, оставшееся где-то там, умирает… Но только сейчас это понял. И, если не вернуться обратно в течение ближайшего времени – то даже это понимание канет во тьму, бесцельно растраченное. А его душа станет звеном, цепью, или ещё какой утварью того, кто носит маски и любит зеркала. – И перед смертью суметь нагадить тебе прямо в клюв этой драной маски, чтоб ты лопнул!