Астарта (Господин де Фокас)Роман

Лоррен Жан

Мод Уайт, задрапированная в свой бархат, словно статуя в тунику, удостоила меня почти нежным взглядом своих огромных зеленых глаз, ибо у этой англичанки наипрекраснейшие в мире глаза, — глаза цвета древесной зелени, к сожалению, испорченные несколько косым разрезом; брат ее, сэр Реджинальд Уайт, соизволил склонить свой стройный стан и выразил радость по поводу знакомства с коллекционером.

«Голова несколько грузна, — прошептал мне Эталь, — но у нее дивная кожа и… тело!.. Но с нею ничего не поделаешь. Мод — целомудренна и относится с отвращением к прикосновению мужчин: это свойство ее или недостаток?.. На самом деле она загадочна, как „Зогар“… Да, братец и сестрица славная пара. Об этом говорят, но мне бы не хотелось, чтобы это была неправда.

В их собственных интересах было бы невыгодно это опровергнуть. Здесь она прославилась именно этим своим свойством и чтением Суинберна, а в Лондоне — Бодлера. Она пропагандирует новых поэтов; сегодня она прочтет нам из Бодлера».

И, отведя меня в глубину мастерской, сказал:

«Я не представляю вас герцогине; во-первых, вы не ее тип, а затем, она сегодня занята только индусом герра Шаппмана; она, наверное, его отобьет». — «А зачем вы пригласили эту уродину?» — «Герцогиню! она заполняет салон и подчеркивает своим присутствием красоту других женщин. Что за великолепного идола она представляет во всеоружии своих драгоценностей и как она зловеще чернеет под своими румянами! Я не могу ее видеть, чтобы не вспомнить об еврейке Эсфири, которую Мардохей приказал шесть месяцев умащать миррой и корицей, прежде чем показать ее царю Ассуру. Вся натертая благовониями, она, должно быть, имела этот оттенок кожи; но Эсфирь была молода, между тем как сорокалетнее распутство сказалось на этой. Как чувствуется разложение под эмалью этих косметик и в бороздах этих морщин! Мне нравится ее вид зачумленной, разряженной в шелка, подобно тем девам, которых видишь в церквах Испании. Как бы она была хороша, изображая мадонну ужаса в процессии кающихся — Гойи. Это Владычица Семи Грехов — как ее назвал однажды Форен — сознайтесь, что это прозвище очень метко.

Я не представляю вас ни Шаппману, ни индусу этого Шаппмана: милейший Фред интересен только, когда он описывает свои путешествия в Японию, — экскурсия, которую он предпринимает на Ниппон каждую весну, покидая Александрию. Он говорит, что едет туда смотреть, как цветут сливы. В сущности, у него душа модистки. Ему бы называться Шарлоттой и намазывать маслом тартинки племянникам Вильгельма Мейстера.

Бьюсь об заклад, что он повествует этим господам о своем восхищении сливовыми деревьями или о своей последней покупке опаловых четок, которые он намотал себе на руку. Он их коллекционирует. Память о Востоке — это четки из Мекки, их можно найти повсюду в Алжире.

Что касается моих компатриотов, это не Бог знает какие Джон Були, но более не наслаждающиеся, как и ваш покорный слуга, пребыванием в Лондоне… Все что-нибудь коллекционируют: этот — сабельные ножны; другой — пряжки поясов королевы Анны; третий — башмаки Римского короля или ташки прекрасного принца Мюрата; надо же чем-нибудь заниматься или, если не заниматься, занимать мир своей маленькой особой. К тому же они ни слова не понимают по-французски и говорят только на арго, как и подобает иностранцам с изысканными извращенностями.

Я представлю вас сейчас одному человеку; он, хотя и англичанин, но заслуживает того и должен вас заинтересовать. Мы ожидаем также несколько русских… Но, извините меня, я пойду просить мисс Уайт нам что-нибудь прочесть».

Мод Уайт флиртовала в это время со своим братом, с царственным бесстыдством глядя ему в глаза и почти соприкасаясь губами с его губами; она лениво поднялась при приближении Эталя; грудь ее почти совсем выскочила из корсажа и, по-кошачьи изгибаясь всем своим телом, она выслушала его просьбу с опущенными глазами, так предлагая всю себя, что заставила загореться сонный взгляд индуса — и от него вывороченные глаза старухи Альторнейшир.

«Нет, не из Бодлера, мне он осточертел, — пищала мисс Уайт, говорившая также на арго, — не правда ли, Реджинальд?» Реджинальд вмешался, поддержал сестру, предложил вместе с нею стихи Альберта Самена: «В саду инфанты» — из этой книги, насыщенной бурями и сладострастием, — гнетущим и нездоровым очарованием.

Вечер

страстный и веселый, как осенняя охота, В душу мне навеял скуку сказок старых Геродота.

— Довольно, не правда ли? Я тоже нахожу в каждой мысли привкус измены. Это чувствуют, кажется, все, — все мы? — И она кокетливо протянула слова. — Я скажу вам Сладострастие, — знаете, эти бесконечные перечисления:

Сладострастие хвалите, — мертвый плод на древе жизни! Сладострастие, — пыланье, раскаленность наших чувств, Ты владеешь темной тайной, тайной вечной и глубокой! Я тебе слагаю гимны, идол черный и жестокий.

И прибавила, кокетливо показывая язычок из-за перламутра зубов:

— Это будет очень уместно и как раз подходяще к вам, — эта ода Сладострастия, не правда ли, Эталь?

Лярвы

Козел идет во мгле, и шерсть его черна, И вечер наг и ал! Последнее смущенье В болотной одури впадет в оцепененье, И, радость гнусных ведьм, нисходит тишина. Пустынная страна самумом сожжена. Развитых кос твоих угарное томленье, Обвивши нам тела, в них будит вожделенье, Но ненависть родить любовь моя должна. Друг в друга мы впились бесстыдными глазами, Еще несытая, страсть овладела нами, Сердца нам иссушив, в алмазы их сожгла. Измождены тела пыланьем злого зверя. А души в небесах, молясь и робко веря, Склонились, словно мы — лишь мертвые тела.

Монотонно, чуть-чуть понижая голос почти до рыдания в конце каждой строфы, Мод Уайт прочла третий сонет. Это была мелопея литургической прозы; и, сама олицетворяя молитвенное настроение, неподвижная на фоне гобеленовых персонажей и трепещущих отблесков, актриса казалась воплощением ритуала забытой религии, которую она словно воскрешала в движениях и изгибах своих чресел.

Козел идет во мгле, и шерсть его черна.

«Воззвание к духам, — воззвание к лярвам», — усмехался сзади меня Эталь. И в самом деле: пока Мод Уайт, показывая золотистые пятна подмышек и роняя длинные кисти своих бледных рук, словно обрывая невидимые цветы, священнодействовала, мастерская художника наполнилась новыми посетителями, молчаливыми, неслышно вошедшими и выстроившимися вдоль стен, — близ дам в средневековых прическах и рыцарей гобеленов. — Можно было подумать, что Мод вызвала их своими заклинаниями.

Теперь, в атмосфере грез, созданной ирландкой, когда Уайт смолкла и ее мертвое лицо было едва освещено перламутром улыбки и косым взглядом, я различил вновь пришедших… Здесь была, вся сверкавшая жемчугами и шелками, обрюзгшая маркиза Найдорф, урожденная Летиция Сабатини, со своими жирными плечами, еще красивая, несмотря на свои сорок лет, со своим профилем сицилийской медали под шлемом блестящих черных волос. Возле нее — княгиня Ольга Мирянинская с землистым лицом и опущенными веками; она сильно постарела, обрюзгла и утомленное лицо ее, — когда-то лицо вакханки, — теперь выражало одну животность; и, несмотря на принадлежность к разным нациям, обе начинали походить друг на друга. У обеих был тот же поблекший цвет лица и то же выражение изможденной тупости во взгляде и в улыбке, обе обрюзгли, отяжелели от морфия и на лицах у них лежало клеймо…