Ася
Шрифт:
Боится, боится, боится! Ах ты ж, твою мать!
Всё сейчас читаю по невинным темно-голубым глазам. Дергается, злится, жутко нервничает. Переигрывает или действительно психует? А чем это здесь пахнет? Чего уж там! В этой комнате практически воняет. Страх источает слишком мерзкий аромат.
Я чую, чую… Чую!
«Мальвина, да ты меня боишься? Синий лён, синий лён… Ну, что же? Вновь мне сердце растревожил на глаза твои похожий синий лён. И если я в тебя влюблен, мои глаза сияют добрым карим светом. Кто виноват? Наверное, этот чертов синий лён и не иначе! С
— Галина Никитична, подождите, пожалуйста, на кухне, — не спуская глаз с жены, обращаюсь к очень мудрой и спокойной женщине.
— У Вас кровь? — она в ответ мне задает вопрос.
— Нет, — хотя ощущаю, как из одной ноздри тонкой струйкой сочится что-то теплое и липкое. — Ничего страшного, скоро все пройдет.
Металлический вкус, который я подлавливаю кончиком языка в районе соединения губ, красноречиво заявляет всем о том, что где-то в голове у больного «Кости» разорвался истонченный возрастом или закупоренный жирной бляшкой тоненький сосуд.
— Я рассчитаюсь с Вами немного позже. Хочу поговорить с женой. Вы не возражаете? — резко поворачиваю голову, обращаясь к ней лицом.
— Нет, конечно. Извините, что так получилось.
Старое воспитание и, конечно, вежливость и такт. Как красиво эта тётя обыграла непростую ситуацию, в которую мы угодили из-за… Неё!
Теперь принюхиваюсь по-собачьи. Прищуриваюсь, как нацелившийся на жертву безжалостный охотник, и плотоядно улыбаюсь. Щелкнув языком, оскаливаюсь, рычу и через зубы выставляю ей на обозрение острый кончик. Девица звонко вскрикивает, затем зажмуривается и, всплеснув руками, трусливо отползает от меня. Она, похоже, умирает? Уже сознание теряет?
«Куда? Куда? Куда?» — громко прыскаю, намеренно сводя над переносицей брови, напяливаю на лицо свирепый вид и строю ненавистный взгляд. — «Жалкая, тщедушная… Шелудивая малышка! А где же вызов, дева? Где, видимо, по неосторожности растерянная наглость? Где гордость, киса? А-а? А?».
Да уж! Две женщины под крышей одного дома, на больших квадратных метрах две личности из когорты слабого, но безжалостного пола — фигура высшего пилотажа. Не мог себе представить, что с этим будут почти неразрешимые проблемы.
«Юль? Отомри и не смеши людей, ей-богу. Теперь тебе чего не так?» — тьфу ты! Здесь впору заругаться:
«Юля, Юля, Юля, Юля…» — приелось крепко, намертво, такое с мясом трудно оторвать.
Жена надменно надувает губы, шипит, разбрызгивая слюни:
«Я не она! Я Ася! Ася… Кто бы эта Юля не была!».
Я помню, помню, но… Годы брака с той, которую не могу не вспоминать, накладывают отпечаток на простое звукоизвлечение. Я бы рад заткнуться, не оговариваться, чтобы после перед синеглазкой не извиняться, но:
«Похоже… Я не уверен… Однако… Кажется, опять?».
— Что произошло? — выставляю руки себе на пояс, просовываю указательные пальцы в петлицы брюк, дергаю ремень и, по-видимому, завожусь.
—
— Я спрашиваю, какого черта ты здесь устроила?
А тут, пиздец, бардак! Кругом валяются наши вещи, детские игрушки, даже чистые подгузники и большим пятном сияет старая швейная машинка, уснувшая по центру главной комнаты на боку, подложив под щеки катушки ярких ниток.
— Что это?
— Моя машинка.
— Я вижу.
— Я не знаю эту женщину.
— Достаточно того, что Галю знаю я.
— Это твоя любовница? — сжав ручки в кулаки, наскакивает с намерением укусить здорового козла за ляжку.
— Ты пьяна или больна? — прищурившись, с нескрываемой в голосе угрозой ей рычу.
— Нет! — тут же отступает и отклоняется назад.
— Какого хрена, Ася?
— Зачем она пришла?
— Убрать в доме!
— Я с этим справляюсь самостоятельно. Этого недостаточно? — теперь ее черед выставлять на тонкой талии ручонки колесом.
— Мы будем мириться или предпочтем покусашки, женщина?
— Что?
— Я хочу прекратить скандал, который вчера сам же и устроил. Решил изящно подкупить тебя, но, видимо, неудачно. Так что, вот! — протягиваю ей бумажку, на которой черным по белому написано, что в моих мозгах царит порядок, а вынужденные лирические отступления в непрекращающееся прошлое всего лишь словесный мусор, который нужно терпеливо пережить и при этом постараться не сталкиваться с острыми осколками того, что со стремительной скоростью летит, не сильно задевая суть. — Это справка, — слежу за тем, с каким вниманием и осторожностью, она ее берет. — Я был в больнице, сделал снимок головного мозга. Думал, что болен, но все обошлось.
— Я не понимаю, что здесь написано, — фыркнув, возвращает мне.
— Пусть будет у тебя. Возможно, так ты быстрее наберешься терпения и перестанешь дичь творить. Ей-богу! — скриплю зубами, через которые еле-еле подходящие слова цежу. — Прекрати немедленно. Галя посчитает тебя психически больной, у которой на руках маленький ребенок. За это можно запросто загреметь под нехорошую статью. А если…
— Что? — выпучивает толстолобик глазки.
— Да, синеглазка, тебя можно в один присест лишить родительских прав и выставить умственно отсталой, а стало быть, неполноценной. Ася-я-я-я! — вытираю струящуюся беспрерывно кровь. — Черт! — смотрю на грязь, которую на себе развел. — Да что со мной?
— Нужно надлежащим образом устроить голову и…
— Вот и займись мною, этим всем, в конце концов. Где сын?
— Там, — за свое плечо кивком мотает.
— Ему, похоже, все равно, — пячусь в сторону дивана, двумя руками вслепую шарю по обивке и наконец сажусь. — Блядь, Красова, ты меня достала! Чем тебе Галочка не угодила?
— Она трогала мои вещи, — гундосит, словно жалобу трындит.
— Примеряла, что ли? — пытаюсь запрокинуть голову назад. — У нее корма побольше будет, а свои сисяндры она в твои надуличники, как ни стараясь, точно не впихнет. Так что не так с вещами? Имела неосторожность что-то не туда сложить?