Атаман Платов
Шрифт:
Князь Багратион принял командование и приказом по полку объявил лишь об отъезде Платова в Петербург и о расчете его с казаками, но об исключении шефа из службы тактично промолчал.
В начале августа фельдъегерская тройка примчала Платова в столицу, где он стал одним из первых «клиентов» генерал-аудиториата, нового военно-судебного ведомства, учрежденного Павлом I. Ему предъявили обвинение «в неудовлетворении казаков деньгами» и взяли под стражу. Правда, содержали на дворцовой гауптвахте и в одной компании с будущим сенатором Н. Я. Трегубовым и будущим военным министром А. И. Горчаковым. Николай Яковлевич первым
7 декабря 1797 года состоялся суд. Сначала докладывал председатель следственной комиссии. Потом слово дали Платову. Заметно волнуясь, он сказал:
— Высокочтимые господа судьи! Как начальник я получал и хранил полковые суммы, но ни единого рубля из них не употребил в свою пользу. Не раздал же деньги казакам перед походом из опасения, что они, растратив их, останутся неисправными к службе, за что спрос был бы с меня… Казачьих сумм часто не хватало, поэтому мне приходилось употреблять и собственные деньги, так как я старался содержать полки в хорошем состоянии. Доказательством тому служит высочайшее благоволение, выраженное его императорским величеством моим чугуевцам, вернувшимся в Россию без потерь. А они дрались в авангарде…
По заключению следствия Платов вроде бы и не виноват: с казаками рассчитался и объяснил, что придержал полковые деньги как «экстраординарную сумму на случай, если возникнет необходимость в исправлении людей лошадьми, оружием и мундирами». Однако по закону он не имел на это права. Потому и был наказан. И очень сурово. Суд приговорил его «лишить чину без обшиду», то есть исключить из службы без пенсиона.
Таким образом, Платов дважды был исключен из службы: 10 мая — по высочайшему повелению и 7 декабря — по решению суда.
Генерал-аудитор Алексей Иванович Шаховской согласился с приговором, но передал его на высочайшую конфирмацию. Уже 9 декабря Павел Петрович утвердил решение суда, собственноручно начертав:
«За все значущиеся по сему делу преступления, как и за консилиум, держанный в Персии, исключить Платова из службы и отправить к Орлову на Дон, дабы держал его под присмотром в Черкасске безотлучно».
Как видно, Павел ужесточил приговор. И не последнюю роль в этом сыграл какой-то «консилиум, держанный в Персии». Что имел в виду царь? Ответить на этот вопрос вполне определенно не представляется возможным, ибо обвинение по нему не предъявлялось. Очень вероятно, что под консилиумом государь разумел первый военный совет, состоявшийся после получения известия о смерти Екатерины Великой, на котором Платов мог сказать нечто крамольное. В книге Николая Федоровича Смирного, написанной, как уже отмечалось, на основе не только документов, но и воспоминаний автора и рассказов самого Матвея Ивановича, есть несколько загадочных строк, заслуживающих внимания…
После вступления на престол Павла I завистники Платова «представили его — новому императору — готовым вероломно отпасть от… властительства России и сделаться опасным изменником… Кого бы не поколебало открытие подобной важности, — пишет Смирный, — когда главным лицом в этом был единоземец, облеченный высокою доверенностью монарха. Государь поверил…».
Николай Федорович, конечно, знал земляка Матвея Ивановича,
Денис Васильевич Давыдов не был связан такими условностями. Он и раскрыл имя этого человека, озабоченного не столько думами о единстве империи, сколько желанием убрать с дороги опасного соперника. Им был генерал Федор Петрович Денисов, которого, по убеждению Александра Андреевича Безбородко, никак нельзя было «равнять» с Матвеем Ивановичем Платовым.
Не исключено также, что роковую роль в судьбе некоторых участников Персидского похода сыграл уже упомянутый А. О. Грузинов, донесениями и расторопностью которого был так доволен Павел Петрович. Возможно, молодой человек информировал его не только о движении войск, но и о разговорах и вполне реальных финансовых злоупотреблениях высоких начальников.
После окончания войны с Персией А. О. Грузинов по повелению императора был вызван А. А. Аракчеевым в столицу, произведен в корнеты и определен в лейб-гвардии казачий полк, командиром которого Павел назначил генерала Ф. П. Денисова. Тот вполне мог разговорить юношу.
Но и сам Афанасий Осипович не укрылся от гнева императора. Через два года тот отправил его в ссылку в Нарву.
13 декабря Матвей Иванович выехал на Дон — под надзор войскового атамана Орлова, зятя Денисова. Два часа спустя вслед за ним был послан сенатский курьер с приказом генерал-прокурора князя Куракина догнать Платова и отвезти его на жительство в Кострому.
Что случилось? Почему император так спешно изменил решение?
Сохранилось предание, записанное со слов Матвея Ивановича Денисом Васильевичем Давыдовым…
В последнюю ночь пребывания Платова на дворцовой гауптвахте приснился ему сон: будто бы он, закинув невод в Неву, вытащил тяжелый груз — как оказалось, это была его собственная сабля, покрытая ржавчиной.
Сон оказался вещим. Утром явился к Платову генерал-адъютант Авраам Петрович Ратьков. Он вернул ему саблю, отобранную при аресте, и передал высочайшее распоряжение отправляться на Дон.
Матвей Иванович вынул саблю из ножен, отер ее о рукав и воскликнул:
— Не заржавела! Теперь она меня оправдает!
«Ратьков, видя в этом намерение бунтовать казаков против правительства, воспользовался первым встретившимся случаем, чтобы донести о том государю».
Второго предупреждения о сепаратистских намерениях Платова было достаточно, чтобы Павел вернул его с дороги на Дон и отправил в ссылку в Кострому.
Сам Платов был уверен в том, что причиной его ссылки в Кострому был донос Ратькова. Но имелось еще одно очень важное обстоятельство, о котором, кажется, он так и не узнал никогда.
Дело в том, что в день отъезда Матвея Ивановича на Дон император получил не только донос Ратькова, но и рапорт генерала Ивана Петровича Дунина-Борковского с изложением результатов проведенной им ревизии 1-го Чугуевского полка.
После выводов следственной комиссии этот рапорт вызывает недоумение. Генерал выяснил, что Платов не только не рассчитался с казаками своего полка, присвоив большую часть окладных и фуражных денег, но и продал им казенных лошадей, а полученную сумму израсходовал по собственному разумению.