Атаман Семенов
Шрифт:
— А? — спросил Краснощеков.
— Думаю, что вряд ли.
— Что же ты предлагаешь? Давай быстрее, у меня тут чай стынет.
— Единственная реальная сила сейчас во Владивостоке — братья Меркуловы.
— Хитрозадые, неверные, — поморщился Краснощеков, — с Семеновым все время заигрывают: то вась-вась, обнимаются, то зубы показывают.
— Да вась-вась — это для обмана, для рисовки, и оскаленные зубы — для рисовки, братья в основном все гребут под себя, минуя Семенова. Как только почувствуют, что Семенов им наступает на хвост — тут же выступят против него.
— Мироеды,
— Но в силу они вошли большую. И это надо использовать.
— Как?
— Есть кое-какие рычаги. — Никифоров замолчал: то, что он говорил, было секретом — имелись у него люди и в окружении братьев Меркуловых, и в штабе генерала Дитерихса, который также перебазировался во Владивосток, и в штабе каппелевской армии, и в тамошней контрразведке. Надо было только хорошенько раскинуть мозгами — за какой рычаг уцепиться, нажать и не промахнуться.
На бесстрастном лице Никифорова возникло жесткое выражение — будто в глаза ему ударил железный зимний ветер, который сечет живое тело до крови, взгляд посветлел. Единственная сила, которая может сейчас встать на пути Семенова, — братья Меркуловы. Значит, ставку надо делать на них.
— Ну что, делаем ставку на Меркуловых? — после затянувшейся паузы спросил Никифоров.
Краснощеков поморщился, налил в блюдце чая и привычно подул на него, хотя чай был уже едва теплым. Произнес неожиданно, с придыханием:
— Эх, вареньица бы сейчас сюда... Из ирги. Ты ел когда-нибудь варенье из ирги?
— Саму иргу ел, варенье нет. Ирга и без сахара сладкая.
— Божественная штука. Ни с чем не сравнить. — Краснощеков снова подул на чай. По лицу его было видно, что он лихорадочно соображает: как быть? Принять предложение своего верного зама или выдвинуть собственную идею подавления и мятежа, и семеновцев вообще? Он громко схлебнул с блюдца чай.
Голова у Краснощекова напряженно работала, он быстро просчитывал варианты, лицо побледнело, обузилось, на нем остро проступили маленькие аккуратные скулы.
— Братья Меркуловы, говоришь? — Краснощеков сощурился, колко глянул на Никифорова.
— Да.
— Ладно. — Краснощеков схлебнул с блюдца остатки чая, встал, словно бы специально хотел подчеркнуть торжественность момента. — Пусть будут Меркуловы... — он повозил во рту языком, потом поездил нижней челюстью, словно готовился к боксерскому кривому хуку, — только я не очень верю в них.
— Я — тоже. Но выбора у нас нет.
Ставка была сделана, требовалось срочно передвинуть фишки на игральной доске. Сейчас пусть будет такой ход, а дальше... какой ход сделать дальше, станет видно через несколько дней.
А Буйвид со своими казаками, вытянувшимися в длинную цепочку вдоль каменной кромки причала, продолжал ждать атамана.
Откуда-то с высоты, из-за домов, тесно опоясавших ближайшую сопку, послышались медные звуки — невидимый духовой оркестр исполнял знаменитый флотский марш «Кронштадт-Тулон»; играл оркестр слаженно, звуки бередили души казаков, действовали
— Стоя-ять! — раздался громкий, похожий на охлест кнута выкрик Буйвида.
— Господин полковник, посмотрите, что у нас за спиной, — послышался возглас одного из казаков.
Буйвид оглянулся. Каппелевцы все так же редкой строчкой держались в отдалении, а вот с сопки, откуда доносились звуки невидимого оркестра, на казаков черными колодными жерлами смотрели четыре пушки. Буйвид выругался от досады — пушки он проворонил! Мог не проворонить, а проворонил, понадеялся на казаков двух боевых генералов, Глебова и Нечаева, но те, похоже, оказались любителями поболтать языками, вроде обычных бабушек, что сидят где-нибудь в тени на скамеечке. Ни Глебов, ни Нечаев на помощь к Буйвиду не подошли, и если они не появятся, то красивый рейд, который Буйвид совершил по ночному Владивостоку, окажется обычным показушным выступлением. Как в цирке.
Полковник натянул на правую руку — ту, которая в бою срастается с шашкой, становясь с ней единым целым, — перчатку, щелкнул кнопкой. Прикинул расстояние до пушек, понял, что те сделают два залпа — только два, больше не успеют, но и этого будет достаточно, чтобы Буйвида с казаками не стало. Чтобы доскакать до пушек, не хватало каких-то тридцати-сорока секунд.
Все, игра проиграна! По жесткому загорелому лицу полковника проскользила тень, пальцем он смахнул с уголка правого глаза какую-то влажную налипь, удивился ей — никогда раньше не замечал за собою таких слабостей, — потом оглядел казачью шеренгу, выщелкнул взглядом Спирина и подозвал к себе:
— Скачи на гору, к пушкарям, спроси у командира батареи, каковы их условия?
— Есть! — откликнулся Спирин и, подняв коня на дыбки, развернул его.
— Погоди! — осадил ординарца полковник. — Если будет возможность затянуть разговор — затяни. — Буйвид вновь оглянулся на линию рейда — не видно ли на горизонте каког-нибудь пятнеца с японским флажком на корме? Нет. Ни пятнеца, ни флага. Атаман Семенов где-то застрял, и яичко, что бывает так дорого к Христову дню, на этот раз просто-напросто протухло. Полковник снова оглядел пустынный горизонт и обескураженно махнул рукой: — Йэ-эх! — Скомандовал: — Скачи, Ванька!
Захотелось в тепло, в высокую пышную постель, захотелось ощутить рядом со своей головой прекрасную женскую головку, захотелось втянуть в себя запах женского тела, духов, мыла, чистоты... Захотелось также на расстоянии вытянутой руки поставить бронзовый колокольчик, чтобы было удобно вызывать повара-китайца или слугу-японца. Для того чтобы хорошо жить во Владивостоке, как здесь говорят, надо иметь русскую жену, китайского повара и японскую прислугу.
Большинство японцев, находящихся во Владивостоке и с трудом бормочущих «моя твоя совсем не понимай», русский язык знают очень даже прилично. Они притворяются, поскольку являются обычными кадровыми разведчиками армейского генштаба. Армия уходит, а разведчики остаются. Буйвид посмотрел на сопку, ощерившуюся стволами пушек. Около оружий в стойке «смирно» застыли расчеты, ожидающие команды.