Атаман Семенов
Шрифт:
Наконец катер прибился к старому облупленному маяку, на вершине которого тускло помигивал огонь. Вода сделалась рыжей, кое-где были видны голые мокрые камни — море откатывалось стремительно, с пугающей скоростью. «На лошади не догнать», — угрюмо отметил атаман. Дальше следовало идти на лодке, катер между частыми камнями пробраться не мог.
— Ах, какая досада! — Георгиевский кавалер озабоченно хлопнул себя по штанам. — Сядем на камни — пропорем днище.
— Не страшно, — Семенов резко мазнул рукой по воздуху, — я за все заплачу!
—
Да разве там услышат? Шум-то какой стоит, — усы у Семенова дернулись, перекосились привычно, — не море, а ад какой-то.
— Тут мой кум хозяйством заправляет. Он — мужик чуткий, обязательно услышит. — Георгиевский кавалер расставил ладони пошире и крикнул вновь: — Эге-гей!
Кум действительно оказался чутким — тяжело, медленно, будто открывался огромный сейф, отворилась металлическая дверь маяка, и в проеме показался человек.
— Я же говорил! — обрадованно воскликнул георгиевский кавалер и засемафорил руками. Видать, это был какой-то особый язык, мало кому понятный — капитан второго ранга Чухнин ничего из этой «азбуки Морзе» не понял, зато хорошо понял смотритель маяка — он вскинул руки над головой и вприпрыжку побежал отвязывать лодку, — Я ж говорил! — прежним ликующе-радостным тоном повторил георгиевский кавалер. — Это же кум!
Надеждинский берег был уже хорошо виден. Желтовато-лиловый рассветный воздух разредился, в нем мелькнула живая розовая рыбеха, проскользила по всему пространству из одного края в другой, небо приподнялось — вот-вот должно взойти солнце. Отсюда, с моря, можно было различить, что на макушке ближайшей сопки топчется, едва сдерживая коней, казачий разъезд.
Атамана ждали. Семенов, разглядев казаков, не смог сдержать довольной улыбки — ушел-таки он от братьев Меркуловых, теперь они вряд ли его достанут. Лицо его потеряло старушечью мягкость и непривлекательность. Это был прежний Семенов — уверенный в себе, решительный, беспощадный.
Он первым спрыгнул в лодку, следом — Чухнин, хорунжий Евстигнеев, встретивший его в Океанской вместе с Чухниным, и адъютант, от которого атаман давно хотел отделаться — да так и не отделался, уж больно услужлив и предан был тот, а главное — умел беззвучно ходить, таких людей хорошо посылать в разведку. Атаман невольно вспомнил еще об одном очень исполнительном господине, приятном в общении и преданном атаману, — о другом Евстигнееве — шофере, которого он оставил на «Киодо-Мару». В следующий миг Семенов выплеснул все эти мелочи из головы, поправил усы, приосанился.
До берега оставалось пройти километра полтора, может, чуть меньше. Вначале греб кум — смотритель маяка, потом его сменил Чухнин. Лодка шла зигзагами — из воды высовывалось все больше и больше камней, опасных, лобастых — море продолжало отступать от берега.
Казаки,
Понадобилось еще не менее пятнадцати минут, прежде чем атаман сошел на мокрый песок, густо усыпанный крупными камнями. На берегу сдернул с головы шляпу и швырнул ее в кусты, рявкнул трубно, словно призывал подчиненных подняться в атаку:
— Хватит заниматься бабьим делом и маскироваться. — Евстигнеев услужливо подал ему фуражку, атаман немедленно водрузил ее на голову. — Коня!
Семенову подали коня. Командир разъезда — бравый сотник с соломенными, кокетливо закрученными усами — взял под козырек:
Ваше высокопревосходительство, во Владивостоке уже знают, что вы покинули шхуну.
— Тьфу! — Семенов выругался. — Забайкальская бригада давно прошла?
— Полтора часа назад.
— Надо догнать ее. С бригадой мы и проскочим — народу много, смешаться с казаками легко... Меня поймать? — Голос атамана сделался резким, он сжал правою руку в кулак, вытянул перед собой, ребром левой ударил по внутреннему сгибу руки, жест получился очень красноречивый. — Во!
Фон Вах трясся в кабине грузовика и напряженно слезящимися глазами вглядывался в дорогу. Рядом с фон Вахом в кабине сидел полковник с новенькими золотыми погонами на плечах, присланный генералом Смолиным. Солдаты в кузове также были смолинскими. Генерал Вержбицкий, оставшийся руководить каппелевской армией после гибели ее к командующего, отказался дать солдат — сослался на срочную переформировку своих частей. Смолин люто ненавидел атамана и также люто боялся его.
— Значит, так, — подпрыгивая на жестком сиденье и впиваясь зубами в язык, спрашивал фон Вах полковника, — что бы вы сделали на месте Семенова, удрав со шхуны? Уплыли бы в море?
— Вовсе нет. Добрался бы до берега.
— Правильно. А что бы сделали на берегу?
— Постарался бы смешаться с одной из отходящих из Владивостока семеновских частей.
— Правильно. Что Семенов сейчас, собственно, и делает. Он, переодевшись, добрался до берега, в районе Морского штаба сел в автомобиль и поехал в Океанскую, там пересел на катер — и был таков. Но раствориться в воздухе он никак не мог.
— Естественно. Он поплыл в Надеждинскую.
— Почему именно в Надеждинскую? — Фон Вах был назойлив, втолковывал прописные с точки зрения полковника истины, это его раздражало, но он держал себя в руках. Полковник изложил свои соображения, и фон Вах, услышав его речь, невольно поморщился, проговорил:
— Забайкальскую бригаду надо прошерстить до последней пуговицы, проверить каждого казака на вшивость — есть ли у него на яйцах вши или нет?
— А если забайкальцы окажут сопротивление?