Атаман Золотой
Шрифт:
Петрович, хоть и полагалось в воскресный день отдыхать, стоял у окошка, затянутого пузырем, и на небольшом аккуратном верстачке выпрямлял железный прут. Хозяйка вынимала из печи пирог. В комнате стоял густой и острый запах сига.
— Разболокайся да садись за стол, — повернувшись в полоборота, сказал Петрович.
Редкие волосы у него были ради праздника расчесаны и примаслены. Непривычно было видеть его без кожаного запона, без вачег — в рубахе с вышитым воротом, подпоясанного пермяцким узорчатым поясом.
Постукивая
— К пирогу поспел. С сигами пирог. У купцов чердынских рыбу купил.
Жена Петровича тем временем накрывала стол, ставила на него деревянную тарелку с сиговым пирогом.
— Ешь, — скомандовал Петрович.
Пирог оказался сочным, вкусным. Отправляя в рот кусок за куском, Андрей разглядывал комнату. Стены и пол были чисто выскоблены. Единственный сундук заключал в себе, видимо, все имущество старого мастера. На полках стояла посуда — глиняная, деревянная, и, видно, многое сработано было руками самого Петровича, в том числе берестяная солонка и ложки с фигурными ручками. На стене красовалась лубочная картина «Погребение кота мышами».
Завтрак прошел в молчании. Затем хозяин с Андреем выпили по полной кружке пермяцкой браги, хлебной и сытной.
— Так, говоришь, тайность мою хочешь узнать?
Петрович кинул на Андрея быстрый и, как тому показалось, насмешливый взгляд.
— Ни к чему она тебе. Ты человек залетный. Сегодня здесь, завтра там. А мы здешние, коренные. Нами заводы строятся, нами держатся. Худо ли, хорошо ли — все одно мы к заводу как пришитые.
— Что ты, Петрович! Я думаю остаться здесь.
Помолчал Петрович и глянул пронзительно.
— Дальний ты?
— Усольский. Служителев сын. Отца давно в живых нет.
— Как же ты в краях наших очутился?
Андрей замялся.
— Не бойся. Не выдам.
— Беглый я.
— То-то и есть. Ты беглый и дале побежишь, а мы останемся.
«И с чего это он заладил одно и то же, — с досадой подумал Андрей. — Не нужна мне его тайность в таком случае».
— Грамоте учен?
— Учен.
— И то добро… Выйди-ко, Арина.
После того, как жена вышла, Петрович, испытующе глядя Андрею в глаза, начал вполголоса:
— Позвал я тебя как человека нездешнего и, видать, грамотея. Хочу тоже узнать одну тайность.
Он понизил голос до шепота.
— Правда ли, будто царь Петр Федорович жив? Слух идет, что сокрылся он… И будто в наших местах сокрылся.
Андрей ответил, что ничего такого не слыхал. Петрович стал пасмурен и молчалив. Андрею стало жаль его, он спросил:
— А какое это может иметь следствие?
— Дело то государственное, — ворчливо заметил мастер, — а ты еще млад и глуп.
Разговор явно не клеился. Андрей поблагодарил хозяина за угощение и распрощался.
Шел он по улице и думал: не спроста идет слух о покойном императоре. Ждет чего-то народ.
Солнце багровело к морозу. Идя мимо
«А завтра ни свет ни заря эти же люди пойдут кто в кричную, кто в доменную, кто в кузню, кто в меховую фабрику».
Андрей не без удовольствия подумал, что теперь уже не страшно ему «доменное действо», что становится он работным человеком, таким же, как все, окружавшие его.
На следующий день поставили его на поддоменную работу. Андрей понял: тут обошлось не без Петровича и обрадовался: признают его, стало быть, заправским рабочим.
Живя на заводе, Андрей понял, кто здесь составляет главную силу. Такие, как Петрович, знали дело лучше всех приказчиков, вместе взятых.
На каждой фабрике были свои мастера-умельцы: искусные литейщики и кузнецы, слесари и токари, кричные мастера, управлявшиеся с раскаленным металлом, знаменитые строители плотин, каменщики, воздвигавшие здания на вечные времена. Каждый из них вносил в общее дело свой опыт и уменье. Без них рухнуло бы все заводское действо, и железное дело пришлось бы прикрыть.
Андрей все больше и больше втягивался в заводскую работу. Хотелось ему стать заправским мастеровым, но случилось так, что в жизни его снова произошел крутой поворот.
Наступила весна, и по улицам побежали мутные ручьи. Лед на пруду побурел. На деревьях, еще голых, неумолчно кричали грачи. Все чаще заводские крестьяне стали поглядывать на обнажавшуюся землю: с каждым днем все больше манила она хлеборобов.
B этот роковой день Андрей встал по обыкновению на рассвете, хотя и было воскресенье. Расчесал кудри, умылся и, не зная, чем себя занять, взял книжку. Ее оставил один из постояльцев Власьевны. Называлась она «Лолота и Фанфан».
«Кроткому духу нравится резвое журчание ручейков и густая тень рощей, а особенно тогда, когда я, о, люди, схоронил свое сердце далеко, далеко!»
Читая эти строки, Андрей усмехался. Сразу видно, что барин сочинял. Было время слушать журчанье ручейков. А тут спину некогда разогнуть. Перед глазами встала вчерашняя встреча с мастеровым из кричной фабрики. Парень шел и стонал.
— Что с тобой?
— Уставщик избил… Каждый день бьет, незнамо за что.
«Незнамо за что» били всех. Эх, кабы не было над работными людьми злодейской власти!
Андрей отправился к Никифору Лисьих, с которым последнее время подружился.
— Что-то надо делать, Никифор. Худо живется людям. Может, начальство не знает, как обижают нас уставщики и надзиратели?
— Как не знает! С ведома управителя и декуются над нами. Меня за пустое слово выпороли при конторе. А кому я согрубил?
— Нет, надо что-то делать?
— Слезницу писать?
— От слезницы толку не будет, а вот с глазу на глаз поговорить с управителем…
Никифор ничего не ответил, надел шапку и азям.