Атаман Золотой
Шрифт:
— Здравствуй, матушка, вот молодца тебе привез. Он из благородных. В контору бы его пристроить, — тараторил Савватька.
Домна Власьевна испытующим взглядом смерила «благородного» с головы до ног, увидела гуньку с чужого плеча, летний картуз на голове, стоптанные башмаки на ногах и все поняла.
— Заходите в избу на мою половину.
У Домны Власьевны было уютно: и половики на полу, и лавка круговая, и ставец с посудой в стене, и стол с камчатной скатертью, и картина с изображением ступеней жизни человеческой. На голбце лежал сытый, тигровой масти котище.
Сама Домна Власьевна оказалась
— Эх, дитятко, тебе бы жить да жить у Мирона. У нашего попа железными просфорами кормят. Не поглянется тебе. Ну, да утро вечера мудренее. Ложись спать.
Андрей залез на полати, а Савватька о чем-то долго вполголоса говорил с хозяйкой. Сквозь сон Андрей слышал, как Савватька крякал и говорил: «Спаси, Христос! Дай бог не по последней».
Утром Власьевна накормила Андрея оладьями и отправила в контору, желая всякой удачи.
Контору он отыскал быстро, потому что во всем заводе было только два каменных дома: контора и управительский дом, оба они стояли на высоком месте за плотиной. Зашел Андрей в помещение конторы, да так и остановился: до того знакомой показалась обстановка, точно в Усолье вернулся. Так же сидели за своими столами конторские писцы. У каждого гусиное перо за ухом, перед каждым чернильница, банка с песком и сандарак — притирать скоблюшки, чтобы не растекались чернила. В углу за высокой конторкой сидел бритый пожилой мужчина в парике — начальник заводской канцелярии, или, как его называли, правитель дел.
К нему-то и обратился Андрей.
— Хотел бы получить работу. Я конторское дело знаю, грамоте учен.
Мужчина в парике устремил на него ничего не выражающий взгляд и процедил сквозь зубы:
— Ступай в распомечную.
— Куда? — удивился Андрей.
— В распомечную, сказано.
— Это рядом изба, — подсказал один из канцеляристов.
Андрей пошел разыскивать «распомечную». Там он застал своих вчерашних знакомых: Першу и двух ильинских парней. Распометчик записывал их в доменную фабрику. Парни с унылым видом выслушали решение своей судьбы.
— Ну, а тебе что? — спросил распометчик Андрея.
— Из конторы послали.
— Фамилия, имя?
— Некрасов Иван, — соврал Андрей.
— Эх, какой ты рыжий, кудри огнем горят. Тебя надо поставить поближе к огню.
— Отправь его на домну, — подсказал Перша, — под начал ко мне. Через год мастером будет.
— Будь по-твоему.
Так вместо конторы угодил Андрей Плотников на огневую доменную работу.
Непривычного человека ужас охватывал в этом закопченном сарае, где вспышки пламени озаряли черные стены и усталые лица людей в кожаных запонах. Пламя бурлило, клокотало и, казалось, готово было вырваться, чтобы сжечь людей.
— Ух, и жара! — говорит один.
— Не дай бог, — отвечает другой и жадно пьет из ковша ледяную воду.
— Ну, чего рты разинули? — кричит Перша.
— Да что-то плавится худо.
— Сбегайте за мастером.
Сверху в поддоменник спускается пожилой рабочий с чахлой бородкой,
— Что случилось?
— Домна опять зауросила, Петрович.
Мастер поглядел в фурменный глазок.
— Должно, руда попалась тугоплавкая, перемените сыпь.
Люди чуть не падают от изнеможения. Трудно становится дышать от нестерпимой жары. Кружится голова, и часто начинает стучать сердце.
Сквозь почерневшие балки поддоменника видны голубые просветы зимнего неба.
— Эй, сторонись!
Несколько рабочих тащат тяжелый короб с флюсом.
Шестисаженная домна, как ненасытное чудовище, готова без конца глотать эти короба с рудой, известковым камнем и флюсами. Непрерывно везут по плотине уголь, таскают носилки.
Ровное розовое пламя колеблется над пастью домны. Работники заваливают уже десятую колошу. Время от времени взрывается пламя, люди отбегают. Прозеваешь — обожжет огненным дыханием.
Андрей мучительно переживал первые дни новой работы, хотелось поскорее привыкнуть к ней.
Поставили его на просевку песка для опок. Вместе с ним работали два брата с Иньвы, кроткие, молчаливые люди.
…Печь клокотала все яростней и яростней, тучи искр и дыма вырывались из жерла домны. Деревянные клинчатые мехи нагнетали воздух в фурмы. Тихо и медленно двигалось огромное маховое колесо, и с каждым его поворотом, свистя и хрипя, растягивались мехи, и гудела домна. Брызги ледяной воды падали из водяного ларя. Грохот стоял такой, что, казалось, можно было оглохнуть. Мастер кричал в переговорную трубку. Чугун опускался все ниже и ниже и становился молочно-белым.
— Господи благослови! Сварилось. Отходи!
Из устья печи хлынула ослепительно яркая струя и поползла светящейся змеей, разбрасывая искры. Они взлетали к высокому черному потолку, вылетали в просветы между балками и таяли там. А чугун лился в формы и остывал в них. Сначала оранжевый, потом красный, потом багровый, он темнел все больше и больше. Невольно залюбовался Андрей.
— Ну, чего стоишь болваном! — раздался сзади голос Перши, и Андрей едва не упал от сильного удара палкой по спине.
Мгновенно обернулся и, сжав кулаки, кинулся на обидчика. Тот отскочил и со злобой пробормотал:
— Вишь, какой сердитый. Ну, погоди ты у меня.
На следующий день Андрея поставили на работу еще более трудную и опасную — заваливать руду и флюсы. Молча подчинился юноша этому новому повороту в своей судьбе.
«Где бы ни работать, лишь бы работать».
Время шло и все помаленьку заравнивало. Стал Андрей привыкать и к работе и к людям. Полюбил он мастера Петровича за его уменье варить чугун и во всякое время справляться с уросливой домной, жалел иньвенских, которые никак не могли привыкнуть к «огненному действу». Нравились ему ильинские парни, поставленные на доменную работу. Один из них был совсем смирный, зато другой оказался малый хоть куда: белобрысый, со шрамом на щеке, с лукаво щурившимися глазами, Никифор Лисьих всех потешал рассказами о всевозможных приключениях, а больше всего о чужих краях. Сам он о них, по его словам, слышал от дворового, услужавшего господам, жившим в Ильинском, где была главная строгановская контора.