Атаман
Шрифт:
— Вот так, — довольно произнес Семенов, листок с ответом сложил по длине в несколько раз, звонко хлопнул им по голенищу.
Вечером к борту «Кнодо-Мару» пристал катер с несколькими владивостокскими богатеями. Двое из них занимались рыбным промыслом, один — лесом, третий — тучный молодой человек с неподвижным взглядом базедовых глаз — держал под своим началом четыре банка. Прибывшие поспешили расписаться в своей преданности Семенову.
— Мы всецело поддерживаем вас, Григорий Михайлович, вас и только вас, — заявил банкир, не сводя с атамана тяжелого деревянного взгляда.
—
— Таков получился политический расклад.
— Расклад, — правый ус у атамана нервно дернулся, — расклад... Тоже мне, нашли игру в карты.
Когда гости отбыли, Семенов выругался:
— Шкуры продажные!
«Мое пребывание на владивостокском рейде вызвало посещение меня большим количеством делегаций от разных групп населения и политических партий, — написал атаман. — Все они выражали негодование образом действий Меркуловых, находя их преступными перед делом борьбы с Коминтерном. Конечно, я ни минуты не обольщал себя надеждой, что мне удастся заставить Меркуловых уйти без того, чтобы не пришлось вступить в вооруженный конфликт с поддерживающими их частями армии, чего я совершенно не допускал, и все делегации, посетившие меня, расценивались мною лишь как фактор, подтверждающий лживость Меркуловых о неприемлемости меня для большинства населения Приморья.
Тем не менее надо было искать какой-то выход из созданного Меркуловыми тупика».
К полуночи атаман, совершенно вымотанный речами, поцелуями, стопками водки, которые надлежало пить до конца, хлебом-солью, заверениями, признаниями в верности, обессиленно опустился в кресло, тщательно отер надушенным платком усы и повторил то, что сказал утром:
— Шкуры продажные!
Таскин тоже был вымотан донельзя — сидел в каюте атамана, растекшийся по креслу, будто мешок с жидко сваренной кашей, и вяло крутил головой. Атаман невольно подумал о том, что он выглядит точно так же, как и Таскин, — сделалось неприятно, и он поморщился. Несмотря на дряблое дребезжанье, прочно засевшее в голосе, атаман произнес жестко:
— Таскин, не раскисать!
— Й-есть не раскнсатъ! — раздалось из кресла.
— Срочно сходи к Буйвиду, пусть снова отправляется к офицерам Русского острова, узнает, есть связь с Унгерном или нет?
Буйвид уже устал от челночных бросков со шхуны на Русский остров, где он здорово надоел, матросня уже тыкала в него пальцами, а офицеры деликатно отводили взгляд в сторону, делая вид, что не замечают полковника.
Через полчаса Буйвид вернулся с острова.
— Связи с Унгерном нет, — доложил он.
— Надо срочно посылать человека к Роману Федоровичу. — Семенов поднялся из кресла, нервно походил по каюте, стукнув кулаком о кулак, повторил ставшее любимым движение, в котором теперь будто была заключена формула жизни атамана. — Только вот кого? — произнес он задумчиво.
— Кого-нибудь из тех, кого и Меркуловы не могут арестовать, и в Китае с Монголией не могут задержать...
— Уж не тебя ли? — Атаман презрительно сощурил глаза.
— Нет, не меня.
— Тогда кого же?
— Монгольского князя Цебена.
Атаман фыркнул.
— Где его взять-то, Цебена? Это топор можно взять под лавкой; если его
— Князь находится во Владивостоке, — торжественно сообщил Таскин.
Брови на лице атамана сложились горкой.
— Ну да!
— Более того, он находится здесь, на судне.
У атамана нервно дернулась щека, и он произнес восхищенно:
— Ну, Таскин, ну, фокусник!
Оказывается, десять минут назад монгольский князь Цебен прибыл на шхуну и теперь в каюте Таскина приводил себя в порядок.
Лучшего посыльного, чем Цебен, и придумать было трудно: его хорошо знал и Унгерн, и генерал Чжан Куйю, с которым атаман также хотел связаться, и князья Внутренней Монголии.
Атаман потер руки и вновь произнес восхищенно:
— Ну, Таскин, ну, фокусник!
Ночью от «Киодо-Мару» отчалила весельная шлюпка, доставила князя на берег. Цебен проворно спрыгнул на песок, отпихнул шлюпку ногой и исчез в тревожной гулкой темноте.
Стрелки часов показывали пятнадцать минут четвертого.
Ночь прошла тихо, а вот утром, в предрассветном туманном сумраке, на берегу раздалась частая стрельба.
Семенов закряхтел, поднялся с постели и переместился в каюту Таскина:
— Уж не Цебен ли наш попал в молотилку? А?
— Нет. Цебен уже далеко. По моим подсчетам, он два часа назад пересек городскую черту. — Таскин зевнул и так выразительно посмотрел на атамана, что тот только крякнул и громко хлопнул дверью каюты — еще немного, и дверь от удара вылетела бы из проема.
— Ну, Таскин, ну, Таскин! Совсем обнаглел!
Пулемет на берегу ударил снова, прострочил вдоль кромки берега, достал до воды — на шхуне было слышно, как пули с жирным чавканьем всаживаются в беспокойную морскую рябь, — на пулеметное гавканье поспешно отозвались две винтовки, затем трижды ударил маузер — раз за разом вогнал в воздух три раскаленные свинцовые плошки и смолк.
Что-то там происходило, но что, отсюда, с рейда, невозможно было понять. Впрочем, Семенов за свою жизнь мог не опасаться, Буйвид ночевал здесь же, на шхуне, на берегу находились его казаки, прочесывали проулки и тупики, в нескольких местах на всякий случай вообще были выставлены засады — вдруг кто-нибудь попадется в эту сеть? И все-таки, когда на берегу бьет пулемет, способный достать до шхуны, — это тревожно.
Семенов вспомнил, что жена дала ему с собою пузырек брома — она всегда навязывала атаману это успокоительное, даже когда он выезжал на фронт под Читу, где шли костоломные бои, и то брал его с собою.
— Возьми, Григорий, — едва ли не со слезами упрашивала она, — хорошее лекарство. Снимает усталость, нервные тики, дрожь. Дергаться меньше будешь. Возьми!
Правда, после капель этих Семенов чувствовал себя полумужчиной — не тянуло смотреть даже на хорошеньких задастых официанток, обслуживающих его стол, но зато спал он действительно хорошо. Даже в грохочущем стальном нутре бронепоезда, где всякий звук усиливается многократно и где человек чувствует себя как в большой консервной банке, он с бромом спал очень хорошо... Цель, вернее, несколько целей, которые жена ставила перед собой, были достигнуты.