Атаман
Шрифт:
— Нет, — раздался в зале одинокий голос.
— А то ведь им очень нравилось избивать прохожих, отнимать у них последние деньги, измываться над молодухами, грабить лавки, прихватывать с собой все, что плохо лежит... Они были бы не прочь вернуться в Маньчжурию и продолжить все это.
— Не надо! — прозвучал все тот же одинокий голос в зале.
— Вот эти революционные свободы я и ограничил. Других ограничений не будет.
Зал зашумел, заволновался. Одна его часть поддерживала есаула, другая осуждала, но все же тех, кто поддерживал, было больше. Семенов посмотрел на зал, стукнул кулаком по хлипкой трибунке, едва не развалив ее,
— На этом заседание считаю закрытым.
Через четыре дня из Харбина от генерала Хорвата пришла ответная телеграмма: «Есаулу Семенову, Маньчжурия. Прошу не препятствовать населению устраивать свою жизнь путями, предвозвещенными Временным Всероссийским правительством. Хорват».
После этой телеграммы ехать к управляющему КВЖД расхотелось, да и смысла никакого не было — с Хорватом все было ясно. Нужно было искать других вождей, другие деньги. В тот же день Семенов узнал, что в Шанхае находится адмирал Колчак, и попросил поручика Жевченко немедленно выехать к нему — было бы здорово, если бы адмирал прибыл в Маньчжурию и возглавил борьбу с большевиками. Вот это был бы фокус! Однако адмирал приехать отказался — вместо себя прислал Семенову телеграмму с вежливыми, ничего не значащими словами и пожеланием успеха. Есаул подержал телеграмму и, скривив губы, выругался:
— Чистоплюй!
Но были и удачи, жизнь ведь — полосатая штука, за темными полосами обязательно следуют светлые: на станцию Маньчжурия неожиданно прибыл транзитом из Сибири итальянский батальон, сформированный из пленных. Командовал батальоном майор со звонкой фамилией Гарибальди. Семенов незамедлительно пригласил его на обед в лучший ресторан города. Майор оказался человеком обаятельным, податливым, все понимал с полуслова. Спешить ему было некуда, на родину возвращаться было еще рано, ведь Первая мировая война не закончилась и соотечественники майора молотились на различных фронтах до изнеможения, поэтому Гарибальди решил поступить на службу к Семенову.
Формирование огромной семеновской армии продолжалось.
Вернувшись вечером в номер гостиницы, есаул положил перед собой лист бумаги и написал на нем: «Мои враги (декабрь 1917 г. — январь 1918 г.)». Задумчиво погрыз кончик ручки. Тяжелая это штука — писанина. Потом решительно провел под заголовком одну линию, за ней другую и третью. После скобок поставил восклицательный знак, через минуту добавил еще два знака. Снова подумал о том, что пером царапать — не шашкой махать. Дело это тяжелое. Поставил цифру один и написал: «Генерал Хорват плюс маньчжурская общественность».
Впоследствии из-под пера Семенова появились такие строки: «Мои отношения с генералом Хорватом состояли из сплошных недоразумений, т. к. генерал, дороживший своей дружбой с китайцами, весьма косо смотрел на мою работу среди монгол, вызывающую острое недовольство китайских властей».
Следом Семенов вывел цифру два. Задумался.
В дверь раздался тихий, какой-то излишне аккуратный стук. Есаул посмотрел на револьвер, лежавший в стороне от бумаг, сунул его под расстегнутый китель за ремень и тихо прошел к двери. Рывкам открыл. За дверью стоял морщинистый, с улыбкой от уха до уха китаец. Поклонился Семенову в пояс:
— Мозет, каспадина хоцет цаю?
Семенов резко захлопнул дверь и уже из-за нее проговорил:
— Не надо, бачка!
Снова сел за стол. Цифру два обвел кружком и написал: «Китайцы».
Когда Семенов всерьез занялся писательством,
Семенов вывел цифру три и, не раздумывая ни секунды, стремительно, заваливающимся от быстроты вправо почерком написал: «Большевики».
С большевиками ему было все ясно: они есаулу Семенову — враги до гроба.
– ...Следом за Маньчжурией Семенов разоружил гарнизон в Хайларе, где находилась железнодорожная бригада и конные части Корпуса пограничной стражи. Все было сделано по тому же сценарию, что и в Маньчжурии.
Китайские военные в этот раз восприняли разоружение . болезненно, но виду не подали. А вскоре барон Унгерн, которого Семенов назначил комендантом Хайлара, был ими арестован. Сделали это китайцы по-восточному, с улыбкой...
В Хайларе на сторону Семенова перешла конная сотня штабс-ротмистра Межака и двести пятьдесят человек баргутов [44] — монголов, живущих в Барге, а с правителем Барги, киязем Гуйфу, Семенов был знаком давно и поддерживал добрые отношения. Из баргутов Семенов образовал дивизион — первую полновесную боевую единицу, вошедшую в состав Монголо-Бурятского полка.
Унгерн взял с собою сто пятьдесят человек из этого дивизиона и переместился на следующую станцию КВЖД — Бухэду. На перроне Бухэду его встретили кланяющиеся, улыбающиеся китайцы, угостили стопкой рисовой водки и каким-то сладким, начиненным курятиной пирожком. Унгерн стопку опрокинул лихо, остатки — несколько капель — выплеснул себе на ладонь и смазал усы, затем съел пирожок и выжидающе глянул на китайцев. Произнес довольно:
44
Баргуты — субэтническая группа в составе монголов, говорят на баргу-бурятском диалекте монгольского языка.
— Ох, хорошо!
— Харасо, харасо, — закивали китайцы. — Это мы у русских науцились так встрецать дорогих гостей — воткой и хлебом. Мы люпим российские обыцаи. А вы?
— И мы любим, — подтвердил Унгерн.
— Поэтому, согласно российским обыцаям, просим позаловать на опед к нацалытку насего гарнизона.
И Унгерн пошел на обед. Сделал ошибку — ему показалось, что обстановка благодушная, располагает к милой беседе на международные и прочие темы, он размяк и принял приглашение.
Начальник гарнизона оказался очень приятным человеком. Это был рослый китаец с широким лицом и большой лысиной, которая у него смыкалась с затылке. Стол был накрыт в темной комнате, завешенной бамбуковыми шторами. Хозяин поклонился Унгерну и указал на стул:
— Прошу!
Унгерн сел, огляделся.
— Славно у вас тут...
— Да-а, — неопределенно отозвался китаец, — тепло.
— И тепло, — согласился Унгерн.
Солдат перед ним поставил чашку с теплой водой, заправленной несколькими дольками лимона, протянул полотенце. Унгерн вымыл руки. Похвалил: