Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
Вот и теперь, сидя у жарко пылающего костра, устремив на пламя немигающий взгляд, она думала о себе. Как червь точит яблоко, так и ее мозг точила мысль – а надо ли ей все это: бдение у костра, налеты на проезжающих по тракту приказных, схватки со стрельцами? А что же наступит за этим завтра, через год?
– Ты чего, дочка, такая смурная? – подсел к ней седой, степенного вида старик.
Алёна раньше его не видела. «Должно, недавно объявился в ватаге», – подумала она о старце.
– Не весело мне что-то, – отозвалась Алёна нехотя и хотела уйти, но старик ее удержал.
– А ты поведай старому о думах своих, полегчает. Может, и помогу чем, –
– Да нет, я уж сама, – отмахнулась Алёна.
– Может, и так, – согласился старик. – Тебе виднее. Ты же атаман, что мать родная для нас.
– Да какой из меня атаман, – с горечью в голосе возразила Алёна. – Разве гоже атаманом бабе быть?
Старик замахал руками.
– Гоже! – воскликнул он. – Да еще как гоже! Мужики тебя над собой поставили, не бабу они в тебе видят, а вожа. Бывали в атаманах и бабы, да еще какими делами вершили.
– Не брешешь? – недоверчиво проронила Алёна.
– А чего мне брехать? Вот расскажу я тебе, дочка, сказ один. Никому не сказывал, а перед тобой как на духу… Годков этак, чай, с сорок минуло с того. Был я в ту пору мужик справный, работящий, в силу вошел, торговлишкой обзавелся, с лотка, правда, да все хозяйству приход. Женка моя – Василиса, Царствие ей Небесное, и хозяйка была добрая, и в работе спорая. Да вот беда – не дал ей Бог дитя. Увидит бывало мальца – изойдет слезами. Верно, с того и засохла. Остался я один, как перст, бросил добро нажитое и пошел по белу свету. Но дорога моя недалече пролегла. Близ деревень Раскаты и Городище есть шихан. Крутым берегом сходит он в сторону, где Уста-река в реку Ветлугу впадает. И на том шихане гулящие люди объявились. А водила разгульных тех людей на разбои женка. Звалась та женка Степанидой. И захотелось мне узнать, чем знатна та женка, почто мужики ее почитают. Пошел я на тот шихан. Мудрено было найти разгульных – пещер множество на том шихане вырыто, и все темные, глубокие. Да нашли меня сами разбойные, сторожко на горе той сидели. Не успел я и глазом моргнуть, как мешок мне на голову накинули и руки за спину скрутили. Привели к Степаниде, тряпицу с головы стянули, и сомлел я весь. Видел я баб к тому времени немало, но такой красы не встречал. Окунулся я в ее черные очи и присох к ней всем сердцем. Остался я на шихане, стал разбойным. Вместе с голубицей моей да сотоварищами, а было их одиннадцать, шарпали мы суда гостей богатых, детей боярских да кладовые приказных. Добычу в шихане зарывали, в пещерах прятали, но и про работных, про голь перекатную не забывали – одаривали.
– Так почему, дедушка, Степаниду атаманом мужики над собой поставили? – прервала рассказ Алёна.
Старец, погладив бороду, продолжал:
– Поначалу я думал, что за красу. Присушит мужика глазищами своими огромными, а потом что хочет с ним, то и делает. Прижился я, пригляделся, ан не за то. Разумна была не по годам, ловка и ратное дело добро знала. Где она тому обучилась, не ведаю, но и ветлужские воеводы, и нижегородские ничего с нами поделать не могли. Множество раз стрельцов на нас посылали с пушечным боем, да уходили они ни с чем. Без малого десять лет гуляли мы по ветлужскому краю да дань с Ветлуги и Усты снимали.
Старец замолчал, глядя на пламя костра, вспоминая свое.
– Не томи, сказывай дальше, – потребовала Алёна.
Старец вздрогнул и, тяжело вздохнув, продолжал:
– А дале вот что было: как-то наслали воеводы супротив нас стрельцов множество. Взяли они вкруг шихан, обложили нас точно в берлоге зверя и ну палить пушечным боем. Укрылись мы в пещере,
Пришел наш смертный час. Четверо всего лишь нас осталось. И забрезжил уж свет дневной в пещере, когда ударил саблей стрелец по моей буйной головушке, кровушка залила глаза ясные, и повалился я под ноги моей Степанидушки. Так называл я ее – «моя Степанидушка», но никогда она не была моей. Кинулась Степанида ко мне, прикрыла собой, а там и товарищи, что живы еще были, подоспели. Оттащила она меня в сторону, разорвав на себе исподнюю, стянула голову, уняла кровь, и вот тогда-то она призналась мне, что давно я люб ей был. Но не сказалась она о том раньше, чтобы не было распрей в ватаге. Видя, что не мне одному она глянется, молчала все эти десять долгих лет, молчал и я.
И пожалел я тогда, что не увел ее с шихана, как думал не раз, не сделал своей женой. Да чего было говорить, ушло времячко, не воротить его боле, тем паче что смерть уж стояла у порога.
Подняла она меня с земли, обняла крепко и повела к выходу из пещеры, а позади нас еще бились со стрельцами наши братья. А когда солнце ясное ударило в глаза нам, услышали мы крик радости врагов наших: пали последние наши товарищи. И сказала мне тогда Степанида: «Не боюсь я ни огня, ни дыбы, ни смертушки. Не хочу токмо, чтоб поганили тело мое руки, кровью братьев моих обагренные, а хочу я, чтобы обнимал меня ты в мой последний час». И обнявшись, кинулись мы с шихана высокого в водну гладь ветлужскую. Дань немалую мы с Ветлуги-реки брали, а взяла она заместо всего самое дорогое – Степанидушку мою черноглазую.
Замолчал старик. Молчала и Алёна.
– Ну, а дальше что было? – тихо спросила Алёна.
Подбросив сучьев в костер, старик так же тихо ответил:
– Всяко было, да не об том речь. А речь о том, что иная женка справней мужика атаманит и ты из таковских.
– Лукавишь, отче, – с улыбкой вздохнула Алёна. – Да уж Бог с тобой, и на том спасибо.
– А ты верь мне. Я, почитай, жизнь-то прожил, мне брехать не пристало. И вот что я скажу тебе – есть в тебе сила, что людей влечет, манит за собой, повелевает верить в тебя, и веру ту не обмани!
3
Утро выдалось зябким. Дымок от чадящих костров стелился по земле, заползал в землянки, душил кашлем похрапывающих мужиков. Алёна, растревоженная рассказом старца, так и не сомкнула до самого утра глаз. Все ей чудилась Степанида Ветлужская – красивая, гордая, дерзкая. И верилось Алёне, и не верилось, что и она сможет так же: с саблей наголо, с пистолетом в руке идти на врагов, вести за собой разбойных. От мыслей этих сжималось все внутри, холодело. Алёна напрягалась, замирала, ей было чудно и жутко от этих мыслей.
Вставать не хотелось. Под тулупом было тепло, овчина пахла домом и еще чем-то до боли знакомым, то ли детство напоминал ее запах, то ли короткое ее замужество. И хотя она уже давно слышала хрипловатые ото сна голоса мужиков, из землянки не вышла.
«Кулеш сварят и без меня, – решила Алёна. – Мне теперь не до стряпни. А до чего же? – задала она себе вопрос и рассмеялась легко. – Только-то мне сейчас до кулеша и время. Все равно дел иных нетути».
Алёна вскочила с застеленного валежником настила, оправила одежду и довольная собой вышла на свежий воздух.