Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод)
Шрифт:
Для Джеймса Таггерта — вечная угроза. Тайный ужас. Укоризна. Вина (причем собственная). Он не сталкивается с Голтом непосредственно, однако поражен беспричинным, истерическим страхом. И он сразу узнает его, когда слышит выступление Голта по радио и впервые видит лично.
Для Профессора — его совесть. Укор и напоминание. Призрак, преследующий его везде и повсюду, не давая ни мгновения мира. Постоянное «нет» всей его жизни.
Некоторые примечания к предыдущему отрывку. Сестра Риардена Стейси как персонаж второстепенный была впоследствии исключена из романа.
«Франсиско» в те ранние годы писался «Франсеско», а Даннескъёлд носил имя Ивар, предположительно, данное
Отец Амадеус был духовником Таггерта, и тот исповедовал ему свои грехи. Священник предполагался как положительный персонаж, искренне приверженный добру и практикующий мораль милосердия. По словам мисс Рэнд, она исключила его после того, как выяснилось, что персонаж этот не получается убедительным.
Профессор — это Роберт Стэдлер.
Теперь последний отрывок. Благодаря яркому стремлению к идеям, мисс Рэнд часто спрашивали, кем является она в первую очередь — философом или романистом. В последние годы этот вопрос раздражал ее, однако она дала ответ, предназначенный в первую очередь для самой себя в записи, датированной 4 мая 1946 года. Речь шла о природе созидания.
Я создаю впечатление философа-теоретика и романистки. Однако мои интересы в большей степени обращены к последней ипостаси; первая служит для меня лишь средством для реализации последней; абсолютно необходимым средством, но, тем не менее, всего лишь средством; все воплощается в романе. Не осознав и не сформулировав правильный философский принцип, я не могу создать правильное повествование; однако открытие принципа интересует меня только как обнаружение нужных познаний, которые я использую для достижения своей жизненной цели; а целью моей жизни является создание такой разновидности мира (людей и событий), которая понравится мне самой — и потому представляет человеческое совершенство.
Философские познания необходимы для достижения человеком совершенства. Однако я не намереваюсь останавливаться на определении, я хочу воспользоваться им, применить — в своей работе (и в личной жизни, — но ядром, сердцевиной и средоточием моей личной жизни, всей моей жизни, является работа).
Вот поэтому, я думаю, идея написания философского труда и показалась мне скучной. В такой книге я должна была бы учить других, представлять им свою идею. В романе же я, напротив, должна создать для себя самой желанный мне мир и жить в нем в процессе его создания; и уже в качестве побочного результата позволять людям насладиться моим миром, — пускай лишь в той степени, в какой они способны это сделать.
Можно сказать, что первой целью философского труда является прояснение или формулировка твоих новых познаний для себя и ради себя; а уже потом, в качестве второго шага — изложение твоих познаний другим. Но в этом и заключается разница, в том случае, когда речь идет обо мне: мне приходится получать и формулировать для себя самой новые философские познания или принципы, которыми я воспользовалась для написания художественного произведения, воплощающего и иллюстрирующего их; я не могу писать произведение на основе всем известного тезиса или темы, знания, изложенного или открытого кем-то еще, то есть, на основе чужой философии (потому что такие философии ошибочны). И в этой степени я являюсь абстрактным философом (я хочу представить идеального человека и его идеальную жизнь — и я также должна обнаружить собственное философское утверждение и определение такого совершенства).
Но в том случае, когда и если я обнаружила такое знание, меня не интересует его представление в абстрактной и обобщенной форме, то есть, собственно в виде знания. Меня интересует его использование, применение —
Интересно, в какой мере я представляю в этом отношении особенное явление. На мой взгляд, я — некий интеграл абсолютно человеческого существа. Такой путь неизбежно приводит меня к характеру Джона Голта. Он также представляет собой комбинацию абстрактного философа и практика-изобретателя; мыслителя и одновременно человека действия.
В процессе обучения мы черпаем абстрактные представления из конкретных объектов и событий. Созидая, мы творим собственные конкретные объекты и события из абстракции; мы обращаем абстракцию, низводим ее к собственному конкретному значению; однако абстракция помогала нам создать тот род конкретики, которым мы хотим располагать. Она помогла нам переделать — создать этот мир таким, каким мы хотим его видеть.
Не могу воздержаться и не процитировать еще один абзац. Он присутствует в предшествующей записи, на несколько страниц выше.
Кстати, как побочное наблюдение: если литературное сочинительство представляет собой процесс преобразования абстракции в конкретику, возможны три градации такого сочинительства: перевод старой (известной) абстракции (темы или тезиса) посредством старинной литературной техники (то есть персонажей, событий и ситуаций, использовавшихся для той же темы, того же самого перевода) — сюда относится большая часть популярной халтуры; пересказ старой абстракции с помощью новых, оригинальных литературных средств, то есть сюда относится большая часть хорошей литературы; созидание новой, оригинальной абстракции и перевод ее с помощью новых, оригинальных средств — под этот пункт, насколько мне известно, подпадаю только я сама — со своей манерой писания романов. Да простит меня Бог (Метафора!) если это всего лишь ошибочное самомнение! Насколько видно мне самой, дело обстоит именно так. (Четвертая возможность — пересказ новой абстракции старыми средствами — невозможна по определению: если абстракция новая, не может существовать средств, уже использованных кем-либо для ее пересказа.)
Можно ли усмотреть в ее словах «ошибочное самомнение»? Прошло сорок пять лет с того времени, когда она написала эту заметку, и вы держите в руках шедевр Айн Рэнд. Решайте сами.
Фрэнку О’Коннору
ГЛАВА I. ТЕМА
— Кто такой Джон Голт?
Уже темнело, и Эдди Уиллерс не мог различить лица этого типа. Прохвост произнес четыре слова просто, без выражения. Однако далекий отсвет заката, еще желтевшего в конце улицы, отражался в его глазах, и глаза эти смотрели на Эдди Уиллерса как бы и с насмешкой, и вместе с тем невозмутимо, словно вопрос был адресован снедавшему его беспричинному беспокойству.
— Почему ты спрашиваешь? — напрягся Эдди Уиллерс.
Бездельник стоял, прислонясь плечом к дверной раме, и в клинышке битого стекла за ним отражалась металлическая желтизна неба.