Атлант расправил плечи. Книга 3
Шрифт:
Грузовики и повозки ожидающих своей очереди фермеров вслепую растекались по дорогам — без карт, без бензина, без корма для лошадей; все они двигались на юг, к миражу мукомольных заводов, где-то там, вдалеке ожидавших их; люди не знали, какое расстояние им предстоит преодолеть, но знали, что позади их ожидает смерть, они двигались, завершая свой путь посреди дороги, в оврагах, в провалах прогнивших мостов. Одного фермера нашли в полумиле к югу от останков его грузовика мертвым, лицом вниз, в канаве, все еще сжимавшим мешок пшеницы. Затем над прериями Миннесоты разверзлись хляби небесные; дождь шел, превращая пшеницу в гниль во время ожидания на железнодорожных станциях,
Последними запаниковали парни из Вашингтона. Они тоже следили — но не за новостями из Миннесоты, а за хрупким балансом своих знакомств и связей; они взвешивали — не судьбу урожая, а непознаваемый результат непредсказуемых эмоций недумающих людей, обладающих неограниченной властью. Они ждали, они не внимали никаким мольбам, они заявляли:
— О, это смешно, не о чем беспокоиться! Эти ребята, Таггарты, всегда развозили пшеницу по расписанию, они найдут какой-нибудь выход и сейчас.
Потом, когда главный администратор штата Миннесота послал в Вашингтон запрос об использовании армии в борьбе с беспорядками, с которыми он сам не мог справиться, три указа последовали один за другим в течение двух часов, они требовали остановки всех поездов в стране и незамедлительной отправки всех вагонов в Миннесоту. Указ, подписанный Висли Маучем, обязывал немедленно отобрать у Матушки Горы все переданные в ее распоряжение вагоны. Но к этому времени было уже слишком поздно. Зафрахтованные Матушкой вагоны оказались уже в Калифорнии, где сою отправили в одно весьма прогрессивное предприятие, созданное социологами, исповедовавшими культ восточного аскетизма, и бизнесменами, ранее занимавшимися подпольным тотализатором.
В Миннесоте фермеры поджигали собственные фермы, громили элеваторы и дома местных руководителей, устраивали настоящие бои вдоль линии железной дороги — одни, чтобы разрушить и ее, другие, чтобы защитить ее ценой собственной жизни, — и, не добившись ничего, кроме очередного взрыва жестокости, умирали на улицах гибнущих городков и в глухих оврагах бездорожья. Оставался только резкий запах гниющего зерна, собранного в полуистлевшие кучи, и редкие струйки дыма, поднимавшиеся над равниной и стойко державшиеся над чернеющими руинами, — а где-то в Пенсильвании Хэнк Реардэн сидел за столом в своем кабинете и разглядывал список тех, кто обанкротился: производители сельхозтехники, те, с кем так и не расплатились, кто не расплатился с ним и уже не способен расплатиться.
Соя так и не поступила на рынки страны: ее собрали раньше положенного срока, она заразилась грибком и стала непригодной к употреблению.
Вечером пятнадцатого октября в Нью-Йорк-Сити, подземных сводах терминала Таггарта перегорел медный| кабель, и цвета семафора умерли.
Перегорел только один кабель, но он вызвал короткое замыкание в единой системе, и сигналы, разрешающие движение или предупреждающие об опасности, исчезли с панелей контрольных башен, а также с путей. Красные и зеленые линзы остались красными и зелеными, но в них не было живого блеска света, лишь мертвенный взгляд стеклянного глаза. На окраине города, у входа в тоннель «Таггарт трансконтинентал», скопилось несколько поездов, они безмолвно застыли там, подобно крови, которую остановила закупорка вены и которая уже не может поступать в сердце.
В тот вечер Дэгни сидела за столом в банкетном зале ресторана гостиницы «Вэйн-Фолкленд». Воск свечей капал на белую камелию и листья лавра на ножке серебряного канделябра. Арифметические расчеты велись на скатерти из дамасского полотна, окурок сигары
— Зачем? — спросила она, когда Джим оповестил ее о необходимости присутствовать на этом ужине.
— Ну… потому что наш совет директоров должен со браться на следующей неделе.
— Ну и что?
— Тебе же интересно, что будет решено по поводу нашей линии в Миннесоте, правда?
— А разве это будет решаться на совете директоров?
— Ну, не совсем так.
— Это будет решаться на этом ужине?
— Не совсем так, но… Ну почему тебе всегда нужна такая определенность? Нет ничего определенного. Кроме того, они очень хотят видеть тебя там.
— Зачем?
— Разве этого недостаточно?
Дэгни не спросила, почему эти люди так любят принимать поворотные решения на такого рода мероприятиях: она знала, что любят. Она знала, что за многословными, тяжеловесными и ничего не решающими заседаниями совета директоров, комитетов и общими дебатами скрываются решения, принятые заранее, украдкой, неофициально, за обедами, ужинами, коктейлями, и чем более сложным было решение, тем случайнее выглядело его принятие. Впервые ее, человека со стороны, противника, пригласили на одну из таких тайных встреч; это, подумала она, равносильно признанию того факта, что она им нужна, возможно, первым знаком, что их сопротивление сломлено; этот шанс упускать было нельзя.
Но сидя в банкетном зале при свете свечей, она явственно ощущала, что никакого шанса у нее нет; все в ней сопротивлялось этому ощущению, потому что она не могла понять его причины. И вместе с тем какая-то неодолимая апатия мешала ей во всем разобраться.
— Я полагаю, вы согласитесь, мисс Таггарт, что экономических оправданий дальнейшей эксплуатации железной Дороги в Миннесоте, кажется, нет, что…
— И даже если мисс Таггарт, как я уверен, согласится, что некое временное отступление весьма разумно, до тех пор…
— Никто, даже мисс Таггарт, не станет отрицать, что необходимо пожертвовать частью во имя целого…
Слушая упоминания своего имени, вносимого в разговор с интервалом в каждые полчаса, упоминания как будто случайные, причем глаза говорившего никогда не обращались в ее сторону, она раздумывала о том, что же заставило их желать ее присутствия. Они не пытались обмануть ее, заставить поверить в то, что они советуются с ней, гораздо хуже, они пытались обмануть самих себя и убедить себя, что она согласилась. Время от времени они задавали ей вопросы и прерывали ее до того, как она успевала завершить первую фразу ответа. Казалось, они хотят ее одобрения, но не желают знать, согласна она одобрить их или нет.
Какая-то нелепая форма детского самообмана заставила их выбрать для этого случая пышную обстановку официального ужина. Они вели себя так, будто надеялись получить от изысканной роскоши ту власть и честь, продуктом и символом которой эта роскошь когда-то являлась; они вели себя, думала она, как те дикари, которые пожирают тела убитых врагов в надежде обрести их силу и доблесть.
Она сожалела, что выбрала столь элегантный наряд.
— Это официальный ужин, — повторил ей Джим, — но не надо заходить слишком далеко… я хочу сказать — не стоит выглядеть слишком богатой… В наши дни деловые люди избегают любого намека на высокомерие… Конечно, не следует выглядеть замарашкой, но если бы ты могла просто намекнуть на… ну, скажем, смирение, что ли… им бы это понравилось, они почувствовали бы себя большими людьми.