Атлант расправил плечи. Книга 3
Шрифт:
Она едва различала лица людей, собравшихся у подножья башни. Они молча возникали из темноты и неподвижно стояли в белесом мраке, освещаемые только синими лампочками на стенах за их спинами и пятнами света, падавшими на их плечи из окон башни. Она видела только грязную одежду, поникшие мускулистые тела, безвольно висевшие руки людей, измотанных неблагодарной утомительной работой, не требовавшей усилий мысли. Перед ней стояли самые жалкие люди на железной дороге: люди помоложе, которые уже не имели возможности продвинуться, и люди постарше, которые никогда и не хотели этого. Они стояли молча — не как желающие узнать, в чем дело, рабочие, а как потерявшие ко всему интерес заключенные.
— Указания, которые вы сейчас получите, исходят от меня, — начала она четким, звенящим голосом, стоя над ними на площадке металлической лестницы. — Люди, которые доведут их до вас, выполняют мои инструкции. Вышла из строя система переключения
Она заметила в толпе лица, смотревшие на нее как-то необычно — с плохо скрываемой злобой и каким-то наглым любопытством, это заставило ее внезапно ощутить себя женщиной. Затем она вспомнила, как одета, подумала, что это придает ей нелепый вид, и, внезапно ощутив приступ злости, отбросила накидку — дерзко и с полным пониманием значимости момента, — оставшись под резким светом лампы, среди покрытых сажей колонн, в облике участницы официального приема, которые будут подавать сигналы поездам с помощью фонарей, и связных для передачи своих указаний. Поезда будут…
Она пыталась подавить в себе полный горечи голос, который, казалось, твердил: «Это единственное, на что они способны, да и то вряд ли… в „Таггарт трансконтинентал“ не осталось ни одного умеющего думать работника…»
— Поезда продолжат свой маршрут как на терминал, так и из него. Вы останетесь на своих постах, пока…
Внезапно она замолчала. Сначала она увидела его глаза, безжалостно-проницательные глаза, и золотисто-медные волосы, словно излучающие солнечный свет во мраке подземелья, — среди безмозглого стада она увидела Джона Галта в засаленной спецовке с закатанными рукавами, увидела, как он почти невесомо стоит на земле, увидела его поднятое кверху лицо и смотревшие на нее глаза, как будто он уже видел все происходящее много раньше.
— Что с вами, мисс Таггарт?
Она услышала мягкий голос главного диспетчера, стоявшего возле нее с какой-то бумагой в руке, и подумала, как странно вынырнуть из краткого мига забытья, ставшего в то же время мигом величайшего прозрения, — она не могла понять, как долго он длился, где она находится и зачем. Она была уверена, что видела лицо Галта, его изгиб рта, его очертания скул, выражение свойственного ему незыблемого спокойствия, которое он сохранил во взгляде, словно помня о разрыве и допуская, что этот момент оказался не под силу даже ему.
Она знала, что продолжает говорить, потому что окружавшие ее люди выглядели так, будто слушают ее, хотя сама она не слышала ни звука. Она продолжала говорить, как будто выполняя приказ, который дала сама себе под гипнозом бесконечно давно, зная только, что этот приказ был своего рода вызовом ему, хотя она не понимала и не слышала собственных слов.
Ей казалось, что она стоит в сияющем молчании, где из всех чувств у нее осталось только зрение, и этим зрением она могла видеть только его, и вид его был подобен речи, замершей в горле. Его присутствие здесь казалось таким естественным, таким невыносимо простым, что ее поражал не этот факт, а присутствие всех остальных на железнодорожных путях, как будто здесь было место только ему, и никому другому. Перед ее мысленным взором проносились те мгновения, когда она ехала в поезде и поезд нырял в тоннель, и она внезапно ощущала приподнятое чувство напряженности, как будто эти тоннели являли в обнаженном виде суть ее железной дороги и ее жизни, союз мысли и материи, застывшие результаты работы творческой мысли, воплощавшие поставленную цель; она ощущала поднимавшуюся в ней надежду, будто эти тоннели воплощали в себе все ее ценности, и чувство тайного возбуждения, будто исполнение невысказанных желаний ожидало ее под землей, — и правильно, что именно здесь она встретила его, он воплощал собой и обещание, и исполнение желаний; она уже не видела его одежды, его фигуры, уменьшенной разделявшим их расстоянием, — ее взору предстали только мучения целого месяца, с тех пор как она видела его в последний раз, и она видела на его лице исповедь о том, чего стоил этот месяц ему, видела его одежды, его фигуры, уменьшенной разделявшим их расстоянием, — ее взору предстали только мучения целого месяца, с тех пор как она видела его в последний раз, и она видела на его лице исповедь о том, чего стоил этот месяц ему. И она словно слышала свои слова, обращенные к нему: «Это награда за всю мою жизнь», — и ответ: «И за мою тоже».
Она поняла, что уже закончила разговор с рабочими, увидев, что главный диспетчер выступил вперед и что-то говорит, сверяясь с бумажкой в руке. Потом, движимая чувством все подавляющей уверенности, она поняла, что спускается по лестнице, оставила позади толпу и направилась не к платформе и выходу, а в темноту пустых тоннелей. Ты должен последовать за мной, думала она, чувствуя, что мысль нашла выражение не в словах, а в напряжении мышц, воли, чтобы
Она быстро шла по заброшенным путям, опускаясь все ниже по извивавшимся в гранитной тверди длинным, темным коридорам. Она уже не слышала за спиной голоса главного диспетчера. Затем она почувствовала удары собственного сердца и услышала, как ответ, биение в том же ритме пульса города над головой, она ощущала его, как ток собственной крови, как звук заполнивший темноту, а шум города — как биение собственного пульса; далеко за собой она различила звук шагов. Она ускорила шаг.
Дэгни прошла мимо закрытой железной двери, где все еще лежали спрятанные останки его двигателя. Она не приостановилась, лишь слегка вздрогнула, словно отвечая на внезапное озарение, логически соединившее все события последних двух лет. Ряд синих огоньков уходил в темноту, над пятнами блестевшего гранита, над разорванными мешками песка, рассыпавшегося по рельсам, над грудами лома. Услышав невдалеке приближавшиеся шаги, Дэгни остановилась и оглянулась.
Она увидела, как отблески синего света скользнули по сияющим прядям волос Галта, она различила очертания его лица и темные впадины на месте глаз. Лицо исчезло, но звук шагов стал связующим звеном между ними до следующей вспышки синего света, осветившего его устремленные вперед глаза, — и она уже была уверена, что остается в поле его зрения с того момента, когда он увидел ее там, у башни.
Она слышала ритм города над головой. Эти тоннели, думала она, когда-то были корнями города и истоком всего его движения, простиравшегося до неба. Но мы, думала она, Джон Галт и я, были движущей силой этих корней, их началом, целью и смыслом, он тоже, думала она, ощущал пульс города как свой собственный.
Она откинула капюшон и с вызовом остановилась, как тогда, когда он увидел ее на площадке башни, как тогда, когда он увидел ее в первый раз, десять лет назад, здесь же, под землей. Она слышала его исповедь, но не в словах, а в пульсирующих толчках своей крови, которые затрудняли дыхание: «Ты выглядела как символ роскоши и принадлежала тому, что было ее источником… Казалось, ты возвращала радость жизни ее настоящим владельцам… ты выглядела одновременно и источником энергии, и тем, что она дает… и я был первым среди тех, кто отметил, что эти оба момента неразделимы».
Потом она ощутила нечто подобное вспышкам света, перемежающимся с забытьем; вот она увидела его лицо совсем рядом, различила его невозмутимое спокойствие, сдерживаемое напряжение, улыбку понимания в темно-зеленых глазах; вот поняла, что он увидел в ее глазах, поняла по его стиснутым шершавым губам; вот почувствовала, как к ее губам прижались его губы; потом его губы двинулись вниз по ее горлу, и, наконец, она увидела сияние своей бриллиантовой броши на вздрагивавшей меди его волос.
Потом она уже не осознавала ничего, кроме ощущения своего тела, которое внезапно обрело силу непосредственно постигать ее самые глубинные ценности. И подобно тому, как ее глаза превращали световые волны в изображение, а уши преобразовывали колебания в звук, ее тело вдруг обрело способность превращать нравственную силу в непосредственное чувственное восприятие. Ее заставляло дрожать не прикосновение его рук, а сумма всего, что для нее составляло его прикосновение, знание, что это его рука, движения которой говорили ей, что теперь она принадлежит ему; этим прикосновением он как бы расписывался на документе, удостоверявшем, что он принимает все то, что есть она, Дэгни Таггарт. Она ощущала физическое наслаждение; но оно включало в себя и преклонение перед ним, перед всем, что олицетворяли его личность и его жизнь начиная с того вечера, когда на заводе в Висконсине проходило общее собрание, и до Атлантиды, скрытой в долине Скалистых гор, до торжествующей насмешливости его зеленых глаз, полных высочайшего интеллекта, глаз рабочего, стоявшего в толпе перед башней; оно включало в себя и гордость от осознания, что именно ее он выбрал, чтобы она стала его отражением, чтобы именно ее — тело дарило ему полноту жизни, так же как его тело дарило полноту жизни ей. И все это вбирали в себя ее ощущения — при этом она понимала, что ощущает только прикосновение его руки к своей груди.