«Атлантида» вышла в океан
Шрифт:
По сравнению с ними Озеров казался просто хрупким. Он иронически следил за упражнениями культуристов.
— Какие они сильные! — сказала Мари разочарованно. Ей хотелось, чтоб самым сильным был Озеров.
Озеров улыбнулся, в глазах его зажегся озорной огонек. Он жестом пригласил культуристов к силомерам. По крайней мере дюжина этих аппаратов, сверкая сталью, выстроилась возле бассейна. Надо было нажимать, давить, тянуть, ударять, а стрелки на больших циферблатах указывали достигнутые килограммы. Озеров без труда опережал культуристов.
Мари была в восторге. Она сияла.
Отдышавшись,
— А ведь я боксер, у меня вся сила в ударе, а не в жиме. Посмотрели бы вы на настоящего штангиста или борца... Они бы этих дутышей одной рукой... У культуристов что? Только мышцы и есть, а силы-то в этих мышцах никакой. Понимаете, Маша, вот сечение мышцы, волокна...
И он пустился в сложное спортивно-анатомическое объяснение, прекрасно понимая, как это скучно его собеседнице.
Выкупавшись и позагорав, они направились на свою любимую площадку. Облокотясь о перила и глядя на убегавший за кормой океан, долго молчали. Наконец Мари заговорила.
— Скажите, коллега, это правда, что у вас теперь никого не сажают в тюрьму?
Вопрос был настолько неожиданным, что Озеров не сразу нашелся.
— Неправда.
— Неправда? — Мари обеспокоенно пыталась заглянуть ему в глаза.— А как же...
— Неправда. Воров сажают, убийц, жуликов, взяточников, даже тех, кто нецензурно выражается в автобусе, и то сажают. Правда, таких не надолго — суток на пятнадцать.
И тут Мари поймала его взгляд. Он смотрел на нее ясным взором; трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.
— Да, нет,— сказала Мари,— я не то имею в виду! Вот политических...
— У нас нет политических,— отрезал Озеров.— Вы имеете в виду предателей, шпионов? Да? Таких тоже сажают.
— Ну, а если кто был в плену? Не расстреливают?
— Скажите, Мари (он давно уже не называл ее так), вы журналистка или вас носят в ясли? Вы вообще читаете газеты, радио слушаете? Какие расстрелы! Тех, кто был в плену, никогда у нас не расстреливали только за то, что были в плену. Уж сто лет назад была амнистия и для тех, кто что-нибудь натворил, еще в 1954 году, кажется. А вы «расстреливают»!
— Погодите! — Мари говорила взволнованно, лицо ее побледнело.— Вы говорите в 1954 году?
— Ну, не помню, может быть, в пятьдесят третьем...
— Но списки расстрелянных публиковались у вас еще в 1956 году...
— Списки? Какие списки?
— Да вы что,— истерически закричала Мари,— что вы меня обманываете! Я сама видела «Ведомости Верховного Совета»! И там списки: «За малодушие, за сдачу в плен»...
— Послушайте, Маша,— Озеров говорил теперь серьезно и укоризненно,— вам надо меньше пить. Я не хочу об этом помнить, это не мое дело, но однажды вы зашли ко мне... не совсем... да, не совсем трезвой.— И он прямо посмотрел ей в глаза.— И сами вы иногда проговариваетесь, что бываете в баре. Думаете, я ничего не вижу? Скажите, Маша, зачем это?
Она слушала его в смятении, растерянная.
— Но ведь я сама видела...— уже слабо настаивала она.
— Что вы видели, Маша? — терпеливо спросил Озеров,— Что видали?
— «Ведомости»...
— Вы меня поражаете! Я думал, что даже сотрудники журналов мод кое-что знают о нашей жизни. К вашему сведению, ни в одном советском органе печати и, в частности, в «Ведомостях
Но Мари ничего не слышала. Боже мой, какая же она была дура! Как легко ее провели. А ведь уж кому-кому, а ей-то непростительно. Сколько раз по заданию Сергея она подбрасывала советским делегациям экземпляры «Комсомольской правды», «Известий», где первая и последняя страницы повторяли настоящий номер, а средние представляли собой умело сверстанные антисоветские статьи. И как она не поняла этого с самого начала! Почему не поинтересовалась, не расспросила? Поверила — и все.
Всему, что про «них» говорили плохого, верила. Все, что чернило ее родину, было правдой, все, что красило ее,— ложью. Кого обманывала? Себя же. Мстила за то, в чем судьба, в чем война, в чем фашизм были виноваты, в чем была и ее вина. Только не России...
Вот решилась, задала вопрос, и все прояснилось. Почему же не сделала она этого раньше, годы назад? Скольких непоправимых ошибок избежала бы...
— Маша! —тряс ее за плечо Озеров.— Очнитесь!
Она посмотрела на Юрия отсутствующим взглядом.
— Да, да, я вас слушаю...
— Ничего вы не слушаете. Хотите, я буду проводить с вами политмассовую работу? Буду читать вам курс истории СССР. Нет, серьезно, коллега, вы, прямо скажу, слабо представляете, что происходит в мире. Согласен, та область журналистики, которую вы представляете, мою страну интересует меньше, мы еще пока в этом деле отстаем, но общее-то развитие! Ах, Маша, Маша!
Озеров пытался развеселить Мари. Но это ему плохо удавалось.
— Знаете что,— предложил он наконец.— Почему бы вам не приехать в Советский Союз? Ну, не пошлют в командировку, приезжайте туристом. Поверьте, вы окупите поездку, хоть какие-нибудь ваши репортажи ведь напечатают? А я вам покажу Москву, по музеям побродим, на Выставку съездим. У нас есть что посмотреть.
«Еще бы,—думала Мари,— только раньше, чем я пересеку границу, Сергей уже передаст в советское посольство все материалы, все доказательства моих преступлений».
Зачем закрывать глаза, она ведь преступница, или уж, во всяком случае, соучастница. Мари была в смятении, она отвечала что-то невпопад, задавала какие-то вопросы и не слушала ответов.
— Знаете что, Маша, вы, наверное, очень устали. Я провожу вас.
Озеров довел ее до каюты и направился к Шмелеву.
Через несколько минут Мари вышла в коридор и спустилась в бар четвертого класса. Ей казалось, что чем дальше она будет от верхней палубы, тем окажется в большей безопасности. За ней следят там в первом, втором, может быть, в третьем. Но уж в четвертом-то никому и в голову не придет ее искать.