Атлантида
Шрифт:
— Полностью с вами согласен, — промолвил Фридрих, но не успел он произнести эти слова, как бравый помощник чудо-стрелка поспешно удалился.
— Госпожа идет! — объяснил он причину своего внезапного ухода.
Приближаясь к ним, шла по аллее в сопровождении какого-то чернобородого господина фрау Либлинг. Ее наряд, от которого, верно, не отказалась бы супруга российского великого князя, свидетельствовал о том, что эта привлекательная женщина, не теряя времени, восполнила утрату своего гардероба. Целуя даме руку, Фридрих вспомнил родимое пятно под ее левой грудью и некоторые прочие особенности красивого женского тела, которое он с помощью бесцеремонных механических действий заставил в конце концов вновь задышать. Она представила его элегантному брюнету, и тот окинул его недобрым
Фрау Либлинг была в восторге от Америки. Она восклицала:
— Ну, что вы скажете о нью-йоркских отелях! Великолепны, правда? Я живу в «Уолдорф-Астории». Четыре комнаты с окнами в сад. Покой! Комфорт! Чудесный вид! Прямо как в «Тысяче и одной ночи»! Милый доктор, вам нужно обязательно побывать в ресторане Дельмонико! Что после этого стоит жизнь в Берлине и даже в Париже! Разве в Европе такие рестораны, такие отели?
Фридрих, ошеломленный, возражать не стал.
— А в «Метрополитен-Опера» вы уже бывали? — Этим и другими подобными вопросами, как и собственными ответами на них, фрау Либлинг поддерживала некоторое время беседу с Фридрихом, не очень заботясь о том, чтобы он принимал в ней участие. А тот думал тем временем о Розе и Зигфриде и использовал возможность подвергнуть детальному изучению сверкающие новизною лакированные туфли, безупречную складку на брюках, брелоки, бриллиантовые запонки, великолепный атласный пластрон, монокль, цилиндр и дорогое меховое пальто короткошеего денди южного происхождения: спутница представила его как синьора Имярек.
— Что у вас за дела с нашим знаменитым тенором из «Метрополитен-Опера»? — спросил Лилиенфельд Фридриха, когда тот снова появился у портика.
Вся эта сцена в такой степени обнажила перед Фридрихом трагикомичность бытия, что он уже был не в состоянии в той же мере, как ранее, принимать всерьез невеселую действительность. Подъехал кэб с дамами, и в это же время с полдюжины журналистов вошли в вестибюль, причем, как не без удивления заметил Фридрих, большинство из них, пожимая руку Ингигерд, показывали, что они с ней накоротке. Появился господин Сэмюэлсон, и довольно многочисленная личная охрана провела Ингигерд, которая сегодня выглядела очень мило и ребячливо, и фрау Лилиенфельд наверх в высокий, обшитый деревянными панелями зал заседаний со сводчатыми окнами. Над длинным столом рядом с пока еще пустующим председательским креслом мэра Нью-Йорка уже высилась фигура мистера Барри. Держа в руке монокль, он листал свои бумаги. Сэмюэлсон и Лилиенфельд заняли место напротив него. Остальные места за столом занимали журналисты и прочие заинтересованные лица. Среди последних были Фридрих, весьма импозантная супруга Лилиенфельда и Ингигерд, объект разбирательства.
Мэр вошел через двустворчатую дверь, находившуюся позади его кресла. Этот человек, ирландец со смущенной и в то же время хитроватой улыбкой на лице, оглядывал присутствующих с добродушной учтивостью, хотя и не со всеми приветливо поздоровался. Кто-то шепотом сказал Фридриху:
— Дела нашей барышни хороши, старый лицемер Барри получит от мэра недурную затрещину.
И в самом деле, обращаясь к своему соседу справа, мэр прямо-таки светился сердечностью, не предвещавшей ничего хорошего.
Наступила тишина. Слово было предоставлено мистеру Барри.
Когда старец поднялся с места, на его серьезном лице можно было прочитать независимую уверенность, какая обычно бывает свойственна лишь значительным государственным деятелям. Фридрих не мог оторвать от него глаз. Он чуть ли не жалел о том, что речь мистера Барри уже заранее была обречена на провал.
Сначала мистер Барри в ясной форме изложил цели своего «Society». Он привел целый ряд примеров противоправного использования детского труда в промышленности, торговле, ремесленничестве и даже в театральном деле, нанесшего ущерб несовершеннолетним. В этот момент
— Чья бы корова мычала!.. Старик-то сам с Уоллстрит, у него на фабриках детей видимо-невидимо, да и вообще таких эксплуататоров, как он, поискать надо!
А мистер Барри уже говорил о том, что описанные им злоупотребления вызвали к жизни «Society for the Prevention of Cruelty to Children».
Это общество, продолжал оратор, считает своим долгом вмешиваться лишь в крайних случаях, подтвержденных убедительными доказательствами. К подобным случаям, заявил он, относится и тот, что подлежит сегодняшнему разбирательству.
За последние годы Нью-Йорк наводнили особого сорта freebooters [92] — это слово он произнес с нажимом. Это-де связано с растущим безверием, небывалым небрежением к религии, а отсюда и с жаждой чисто внешних развлечений и увеселений. Все возрастающая безнравственность и всеобщая порча — вот те ветры, что дуют в паруса пиратских кораблей. Но такая зараза возникла не в этой стране, она добралась сюда из зловонных углов европейских столиц: Лондона, Парижа, Берлина, Вены, где свил себе гнезда порок. Нужно преградить путь заразе и с этой целью ударить по рукам пиратам, ее вскормившим и распространяющим.
92
Пираты (англ.).
— Они плохие граждане Америки! They are not citizens — они вообще не граждане! Поэтому, — сказал мистер Барри, тщательно артикулируя каждый звук, — поэтому их и не волнует, что наша мораль и наша религия втоптаны в грязь. Эти хищные птицы, эти стервятники не знают, что такое совесть, и стоит им набить зоб до отказа, как они уже летят со всей скоростью через океан в свои безопасные европейские гнезда. Пришла пора американцу и в этом смысле тоже подумать о себе и оградить страну от нашествия паразитов.
Пока седовласый джинго [93] со всей страстью метал стрелы, Фридрих неустанно следил за каждым движением сурово-благородного лица старца. Было странно видеть, как изменился облик оратора, когда он заговорил о хищных птицах: он сам стал в эту минуту похож на коршуна. Мистер Барри стоял спиною к окну, но с повернутой вбок головой, и когда он повел речь о набитом до отказа зобе, его серо-голубой глаз, как показалось Фридриху, затянулся беловатой поволокой.
Мистер Барри заговорил об Ингигерд:
93
Джинго — кличка английских шовинистов.
— Попущением господним произошло страшное кораблекрушение, событие, которое прямо-таки предназначено для того, чтобы человек подумал о своей грешной душе.
Здесь оратор сделал паузу, после чего заявил, что не находит нужным распространяться на эту тему, ибо тому, кто сам по себе не в состоянии в полной мере оценить эту кару, помочь невозможно. Затем он продолжил:
— Я настаиваю на том, чтобы спасенную девочку, о каковой неизвестно, достигла ли она уже шестнадцатилетнего возраста, определить в богоугодное заведение и просить пароходную компанию в кратчайший срок доставить ее обратно в Европу и передать матери, проживающей в Париже. Девочка нездорова, не развита и подлежит заботам врача или опекуна. Ее, подвергнув дрессировке, научили танцевать. И во время танца она приходит в состояние, весьма близкое к эпилептическим судорогам. Она столбенеет. Глаза вылезают из орбит. Она теребит пальцами вату. В конце концов падает без сил и теряет сознание. Здесь не о театре надо помышлять. Здесь не обойтись без стен больничной палаты и зорких глаз врача и сиделки. Разыгрывать на подмостках сцены детали больничного бытия равносильно тому, чтобы бросать возмутительный вызов общественному мнению. Я протестую против этого именем хорошего вкуса, именем общественной морали и именем американской нравственности. Не следует эту несчастную, чье имя из-за кораблекрушения у всех на устах, тащить на публичную сцену, бесстыдно эксплуатируя ее беду.