Атланты и кариатиды
Шрифт:
Люстры погасли, но занавес долго не поднимался. Поля почувствовала, что соседка вся сжалась, напряглась, кажется, затаила дыхание. Нет, это не в предчувствии радости от спектакля. Это от страха.
Поля вспомнила слова Максима. Боже мой, какое она, в конце концов, имеет право кого-то осуждать? В жизни все так сложно. У самой у нее камень на сердце после того, что она узнала про дочку. Прошло столько дней, а. она все еще не отважилась поговорить с Верой. Была какая-то неопределенная надежда, что их совместный поход в театр поможет начать этот разговор. Пришлось выдержать войну
Поля легонько сжала локоть соседки, прошептала:
— Познакомимся. Меня зовут Полина Николаевна.
— Галина Владимировна, — шепотом ответила та, и у нее вырвался вздох облегчения.
Мать села в седьмом ряду, а они с дядей Максимом — в восемнадцатом. Вера сразу со спины, по прическе узнала, что рядом с матерью не Даша, а другая, незнакомая женщина. Это ее поразило. Она, наверно, смолчала бы, во всяком случае, подождала бы объяснений дяди Максима, ведь она доверила ему самую серьезную тайну, но вдруг увидела Дашу. Та встала с крайнего у прохода кресла, оглядела зал, как бы ища кого-то. Увидела ее, Веру, кивнула головой, здороваясь, но погрозила пальцем.
Вере стало жарко. Кровь кинулась в лицо. Хорошо, что в это время погас свет. Немного придя в себя, девушка спросила решительным шепотом:
— Что это за женщина рядом с мамой?
Максим тоже видел, как Даша погрозила пальцем, и понял: это потрясло еще совсем по-детски наивную Веру.
— Обещаю все тебе объяснить. Поверь на слово, эта женщина не имеет никакого отношения к тому, о чем ты подумала, — шептал Максим, стараясь говорить как можно убедительнее.
Вера умолкла, сидела с застывшим лицом. Прожектором осветили провинциальный ярко-красный плюшевый занавес. Со сцены прозвучали слова:
— Отчего вы всегда ходите в черном?
И вдруг такой же юный голос рядом:
— Мне не хочется слушать объяснения. Я хочу встать и уйти.
— Пожалуйста, не делай этого, Вера. Я прошу... Пожалей маму.
И опять со сцены:
— Это траур по моей жизни. Я несчастна.
— Хорошо. Я не уйду. Смешно. Чем я-то лучше? Какая разница, кто обманщик, кто обманутый...
— Вера. Не говори глупостей. Ты добрый, хороший человек. Ей-богу, и я неплохой. И женщина эта. Она несчастна. У нее двое детей. А муж погиб. Летчик.
На них зашикали соседи.
Они умолкли, стали вслушиваться в то, что говорят актеры. Но, когда через некоторое время Максим тайком взглянул на Веру, он увидел, что мысли ее далеки от того, что происходит на сцене.
В антракте он предложил Вере пройтись по фойе. Она отказалась. Хотел было пригласить Полю и предупредить ее, в каком настроении дочка. Но Поля разговаривала с Галиной Владимировной. Это обрадовало его, и он не стал им мешать. Вышел один.
В фойе гуляли Сосновский, Игнатович, секретарь обкома Петрова, смотрели выставку местных художников.
Максим остановился поодаль от этой группы.
Сосновский увидел его, позвал:
— Карнач, давай сюда.
Поздоровался за руку, прищурился, оглядел так, будто не видел много лет, со смешинкой
— Воюем, зодчий?
— Воюем, Леонид Минович.
— Валяй. Шуми. Не давай нам, бюрократам, закиснуть.
— А я сам уже давно бюрократ.
— Э-э, брат, да ты худо о нас думаешь. Я понимаю это слово в его первородном значении: бюрократы — члены коллегиального органа, имеющего власть. А ты как понимаешь?
Вокруг засмеялись. Хорошо знали остроумие Сосновского, его склонность к парадоксам.
Сосновский позаботился о том, чтоб на гастрольные спектакли пригласили лучших людей колхозов и совхозов. Он никогда и нигде не забывал о хлеборобах. Треть мест была отдана зрителям из села.
Три колхозницы в одинаковых шерстяных костюмах появились в фойе. Сосновский окликнул их. Поздоровался. Представил — всех знал. Спросил у одной, со звездочкой Героя:
— Как, Галя, отдыхалось в Сочи?
— А, Минович, не поеду я больше никуда. Лучше, как дома, нигде нет. Попринимала эту мацесту — сердцу плохо стало. Никогда не болело оно у меня. Провалялась неделю... Во страху набралась! Но больше всего одного боялась: помру, думаю, дети сберкнижку не найдут, так далеко запрятала.
Тут даже Игнатович не сдержал смеха и подумал: «Ай да молодчина!»
Но все испортила другая женщина, Петрова. Спросила:
— А сколько у вас на книжке?
Галя опустила глаза.
— Есть немного.
У Сосновского передернулась щека. Он хмуро пошутил:
— Сперва, Марья Архиповна, свою книжечку положи на стол, тогда и в наши заглядывай.
Петрова вспыхнула полымем, поняв свою бестактность.
Подошла Даша в новом платье из модной ткани — на черном фоне серебряные молнии. Казалось, платье шумело, как листья березы, на все фойе и рассыпало молнии вокруг. Даша сделала элегантный реверанс Сосновскому и взяла Максима под руку.
— Леонид Минович, разрешите на минутку забрать свою дорогую половину.
— Пожалуйста.
Максим послушно пошел за женой: интересно, что она скажет?
Сосновский посмотрел на Игнатовича: как это понимать? Тот пожал плечами: черт их разберет!
Максим видел, что Даша решила продемонстрировать перед всеми мир и согласие в семье. Ему было тошно от этого притворства. Но он молчал, даже не спрашивал, что ей нужно. Она крепко держала его руку и прижималась плечом, явно показывая, какая ласковая, хорошая она жена.
— Слишком молодую партнершу ты выбрал для театра. Не поверят, подумают, дочь. Девушку можешь скомпрометировать. У нее есть жених. А тут много студентов из их института.
Максим молчал.
— Я была в Минске.
Это его заинтересовало, и он взглянул на нее, чтоб уже загодя по выражению лица понять, какое впечатление произвели на нее Ветин жених и будущие сваты. Увидел, не очень они понравились ей, как он и ожидал.
— Ну?
— Парень, может быть, и ничего, хотя, по-моему, тюфяк. Но эти Прабабкины твои... Действительно прабабкины. Вот где форма соответствует содержанию. Они словно вчера вернулись с фронта. Тридцать лет послевоенной жизни прошло мимо них. Это уникальный случай. Прогресс не затронул их, особенно ее. Экземпляр — хоть в музей.