Атомная база
Шрифт:
Но в дверях он обернулся и докончил свою мысль:
— Да, на него вполне можно положиться. Если он в чем-нибудь заверяет, будучи трезвым, и при этом клянется своей честью, можно не сомневаться, что он лжет. Если он публично трижды клянется именем своей матери, тогда можно с уверенностью сказать, что он думает прямо противоположное тому, в чем клянется. Но когда он пьян, он говорит то, что думает, даже если при этом клянется.
Я вздрогнула и спросила:
— Он в самом деле собирается продать страну?
— А разве вы не равнодушны к политике?
— Равнодушна.
— О каком ручье? — удивился он.
— О ручье…
Я хотела сказать больше, но не смогла, замолчала и отвернулась.
— Я вас не понимаю, — проговорил он.
И хотя я стояла к нему спиной, я чувствовала, что он пристально смотрит на меня.
— Гм, — сказал он, — спокойной ночи.
Клятва
Народ теснится все ближе к зданию альтинга, речи становятся все более страстными. Люди до хрипоты поют национальный гимн «Исландия, опоясанная фьордами». Кричат:
— Что же альтинг не осмеливается дать ответ?
Члены альтинга сидят за закрытыми дверями и обсуждают вопрос: уступить иностранной державе Рейкьявик или какой-нибудь другой залив в стране, годный для создания атомной базы в атомной войне. И поскольку вопрос еще далеко не решен окончательно, они медлят с ответом народу, шумящему на площади. То один, то другой депутат выглядывает из окна балкона с невозмутимой улыбкой на лице, с улыбкой, которая должна выражать полную безмятежность. На самом же деле это не улыбка, а гримаса. Но вот входная дверь не выдержала напора толпы, люди сплошным потоком хлынули в здание. Тогда наконец распахивается дверь на балкон, в ней появляется маленький толстенький напыщенный человечек и становится в позу. В ожидании, пока на площади кончат петь гимн, он выпячивает грудь, поправляет галстук, поглаживает затылок, подносит два пальца к губам, откашливается.
И начинает говорить глубоким, спокойным, отеческим голосом:
— Исландцы! — Народ замолкает, обманутый спектаклем. — Исландцы! — Он снова повторяет это слово, такое простое и такое величественное. Он поднимает над головой три пальца и произносит клятву, медленно и торжественно, делая длинные паузы между словами: — Я клянусь… Клянусь… Клянусь всем… испокон веков святым для народа… Исландия не будет продана!
Глава девятая
Тяжелые времена в жизни богов
Органист и застенчивый полицейский сидят у фисгармонии, перед ними — нотный лист, неразборчиво исписанный. Они так углубились в него, что даже не заметили, как я вошла. Целых полчаса они даже и не подозревали, что я сижу рядом с ними. Они долго мучились над какой-то немелодичной пьесой, полной удивительных звуков, напоминавших мне о раннем утре в деревне, когда все кругом еще мирно спит. Потом мне показалось, что они поймали мелодию, она шла словно откуда-то издалека, ее величие открылось мне так неожиданно, что это скорее поразило, чем взволновало
Я начала расспрашивать их, что они играли, и органист сказал, что не уверен, можно ли доверить мне величайшую тайну: имя нового гения. Если я глупа, то от такого сообщения не потеряю почвы под ногами. Если же я не глупа, то послушаюсь призыва нового учителя, обращенного к каждому, призыва покинуть мир, в котором мы живем, и создать новый мир для еще не рожденных. Но когда органист увидел, как я огорчена тем, что он мне не доверяет, ему стало меня жаль, он похлопал меня по щеке, поцеловал в лоб и просил не обращать внимания на его шутки.
— Концерт для скрипки Роберто Герхарда, — объяснил он. — Этот испанский парень учился в Кембридже и не получил никакого музыкального образования. Если род Эстергази еще не угас, Роберто здорово достанется. Но будем все же надеяться, что его похоронят не с большей пышностью, чем Моцарта.
Органист пошел на кухню, чтобы сварить кофе, а застенчивый полицейский посмотрел на меня испытующим взглядом: поняла ли я что-нибудь.
— Жить и без того становится все трудней и трудней, — сказал он. — А теперь еще это…
В эту минуту вошли Боги — Бриллиантин, со сверлящим, пылающим взором убийцы, и Беньямин, как бы летящий в пессимистическом трансе сквозь космическое пространство. Органист встретил их, как всегда, любезно, спросил, какие новости в царстве богов и в высших сферах, и предложил им кофе.
Оба Бога были расстроены, у них оказались самые дурные новости: Двести тысяч кусачек выгнал их. Он нашел себе этого мерзкого типа Оули, который говорит, что надо выкапывать кости. И во всех газетах было напечатано, что они установили связь с Любимцем народа.
— Ну и пусть их выкапывают! — сказал органист, а застенчивый полицейский спросил:
— А где «кадиллак»?
— Он украл наш «кадиллак», — ответил Атомный скальд. — А я отомстил ему тем, что разбил клавиатуру его пианино. От злости мне временами хочется реветь, мычать, как корова. Я, пожалуй, наложу на себя руки.
— Я уверен, что ты не совершишь такого непристойного поступка, мой друг, — сказал органист. — Самоубийство — это самоосквернение в квадрате. Ведь ты же бог! Нет, ты шутишь над нами.
— Я просмотрел все фотографии Бухенвальда, — продолжал Беньямин. — Нельзя больше оставаться поэтом. Чувства молчат. Разве можно управлять ими после того, как наглядишься на этих истощенных людей, на эти скелеты, на эти мертвые оскаленные рты! Любовным играм форелей, красным розам пустоши, «Любви поэта» — всему этому конец. Тристан и Изольда умерли. Они умерли в Бухенвальде. Соловей потерял голос, потому что мы лишились слуха. Наш слух умер в Бухенвальде. Мне остается только самоубийство — онанизм в квадрате.