Атомная база
Шрифт:
Ночью я спала беспокойно, думая о роковых последствиях тех поступков, на которые меня толкает любопытство, а может, врожденная испорченность. Но, по правде говоря, редко я бывала так разочарована, как после собрания ячейки. Или вернее, редко я испытывала такое облегчение.
В низком подвальном помещении собрались мужчины и женщины, большей частью это были пожилые люди. Все они пришли прямо с работы и не успели переодеться. Мест не хватало, одни стояли вдоль стен, другие сидели прямо на полу, тут же рядом ползал маленький ребенок. Вот и все ужасы, которые я там увидела.
На собрании обсуждали предложенный Центральным Комитетом проект избирательной платформы партии в связи с предстоящими муниципальными выборами. Долго спорили о том, нужно ли распахивать
Слова попросил молодой человек и заговорил о газете. Это был знакомый продавщицы из булочной.
— Партия должна оказать помощь газете. Нужно привлечь к этому всех членов партии, найти новых подписчиков, собрать деньги, раздобыть надежных поручителей. На прошлой неделе газету спасла только чистая случайность. Правительство перестало давать объявления в газету, поскольку она разоблачает его планы — украсть у народа родину и продать ее иностранцам. Торговцы родиной хотят отвлечь внимание народа. Для этого они и собираются выкопать останки Любимца народа из его могилы в Дании и организовать торжественные похороны в Исландии. Крупные оптовики перестали печатать объявления в нашей газете, поскольку она открыто заявила, что они — держатели акций «ФФФ» в Нью-Йорке. Владельцы кинематографов не хотят больше помещать объявления, поскольку газета писала, что в Голливуде делают плохие фильмы. Слова правды ударили по тем, кто боится правды, ибо классовый враг ничего так не боится, как правды, он боится, что народ узнает эту правду. Рабочие должны снова встать на защиту своей газеты. Газета — это как корова бедняка. Если он лишится ее, семья умрет с голоду.
Тут я окончательно проснулась.
Я увидела, как эти бедные и усталые люди, такие же бедные и усталые, как и мои родные в Эйстридале, стали вытаскивать из карманов кошельки, открывать их своими натруженными пальцами. Мне вдруг захотелось поцеловать и облить слезами эти руки. Они доставали свои жалкие трудовые гроши, пресловутую «лепту вдовицы», вытряхивали кошельки над столом, а те, у кого не было денег, старательно выводили свои имена в списке. И я почувствовала, что во всем и всегда буду вместе с этими людьми, какие бы скучные для меня темы они ни обсуждали, и независимо от того, будет ли распахана неведомая мне земля в Мосфельсвейте; вместе с ними я стану выступать против тех господ в цилиндрах, которые собираются обмануть простой народ, украсть и продать его родину. Я тоже нацарапала свое имя и обязалась платить десять крон в месяц в фонд газеты, хотя никогда ее и в глаза не видела.
Хозяйка квартиры предложила нам кофе, но многие, в том числе и я, торопились домой; некоторые ведь даже не успели помыться после работы, а время было уже позднее. Хозяин дома, который председательствовал на собрании, проводил меня до двери. Он пригласил прийти и в следующий раз, но тогда уж я непременно должна буду остаться и выпить кофе.
Вот я и побывала на собрании ячейки.
Другое собрание
У дома стоял «кадиллак».
Я не могла понять, что за запах ударил мне в нос, когда я открыла дверь черного хода, я даже не поняла, хороший он или дурной, — ведь запах кажется плохим или хорошим в зависимости от того, какие воспоминания с ним связаны, а этот был, во всяком случае, не хуже запаха табачного дыма. Не загорелось ли где-нибудь?
Когда я прошла из кухни в переднюю узнать,
— Здравствуйте, — сказал он, не поднимая глаз и продолжая заниматься своим делом.
— Это только я.
— Хотите сигарету? Там, на столе.
— Я не курю. Мне кажется, здесь как-то странно пахнет. Оставить дверь открытой?
— Я открыл дверь, чтобы выветрился запах проклятого ладана. Войдите, я вам покажу нечто такое, о чем вы и понятия не имеете.
Он разговаривал со мной как всегда, добродушно и весело, и все же чувствовалось, что мысли его чем-то заняты. И я не знала, стоит ли входить, хоть он и пригласил меня, — я всего-навсего служанка. Интересно, где фру? Но ведь я не раба, я такой же человек, я свободная женщина.
— Идите-ка сюда и попытайтесь справиться с этим парнем.
— С каким парнем? — Я не понимаю, о чем он говорит, и, войдя в комнату, оглядываюсь.
Подумать только, он возится с детской игрушкой, которую можно купить в лавочке за десять эйриров! На дне круглой стеклянной коробочки нарисован негритенок — такие игрушки делают для негров; несколько горошинок — две черные и пять-шесть белых — катаются между изображением и стеклом. Задача состоит в том, чтобы, наклонив коробочку, загнать черные горошинки в глазные впадины, а белые — в рот. И вот этим и занимается мой депутат альтинга, зажав дымящуюся сигарету в уголке рта. Очки его лежат на столе.
— Боюсь, у меня не хватит ловкости. Эти фокусы не для меня, я ведь такая неуклюжая.
— И я тоже, — улыбается он и протягивает мне игрушку.
Я решила попробовать, а он уселся на стол, чтобы лучше видеть, как у меня пойдет дело.
Вдруг я слышу в соседней комнате какой-то шепот, что-то напоминающее торжественную, но приглушенную проповедь: «О мои кости! Они тоскуют по родной земле. О зрелость духа, о любовь, о свет!» Этот шепот сопровождается вздохами, похожими на последний стон умирающего. Временами доносится странный хрип, будто режут овцу.
— Там гости? — спрашиваю я в испуге.
— Да. Там блеют овцы. Не будем обращать на них внимания.
Но проповедь продолжается, вздохи и хрипы не умолкают, и я начинаю прислушиваться.
— Кусачки бросил старое занятие и нашел себе новое: связался с потусторонним миром, — объясняет хозяин.
— С тем светом? Как же это?
— Там небольшой спиритический сеанс.
— А почему же вы здесь?
— О, там у меня тотчас началась бы рвота минимум шестиметровым фонтаном. Продолжайте катать шарики.
— Кусачки — какое странное имя. Скажите, это не Двести тысяч кусачек?
— Да, это он, несчастный, преисполнился такой веры в загробный мир и сырые овощи. Это и результат, и оборотная сторона его прежнего пьянства, своего рода алкоголизм наизнанку, если можно так выразиться. Когда он приехал с Севера и был обыкновенным пьяницей и оптовым торговцем, он закупил по двое кусачек и по пять наковален на каждого исландца, по шесть сеток для волос на каждую живую душу, бездну американской воды в консервных банках, чтобы добавлять ее в суп, мелкую португальскую рыбешку десятилетней давности и сухих дрожжей в количестве, достаточном, чтобы забродила вся страна. Всего этого не знают даже коммунисты. Наконец, он решил скупить весь изюм в мире и ввезти его в Исландию. Тут он окончательно свихнулся, лишился дара речи и только беспрерывно выкрикивал «а». Его спасло акционерное общество «Снорри-Эдда». Мы любим идиотов. Мы надеемся, что Двести тысяч кусачек станет министром. А теперь он установил связь с Любимцем народа, умершим на датской земле сто лет тому назад. Любимец народа хочет, чтобы Двести тысяч кусачек выкопал его прах в Копенгагене, а мы, современные исландцы, стали посмешищем в глазах потомков. Мы намерены перевезти его останки на родину, хотя специалисты давным-давно доказали, что кости его исчезли. Мой шурин — премьер-министр — тоже участвует в этом развлечении… Вам почти удалось вставить зубы в рот парню. Теперь я вижу, что вы все можете.