Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
— Боцман, глубина шестьдесят метров!
— Есть, шестьдесят метров.
— Держать на заданной глубине.
— Есть, держать на заданной глубине!
Все это приходилось делать впервые — определять по скорости, с которой проходила на экран светлая тень, размер полыньи, мгновенно соотносить с размерами корабля, силой и направлением подводных течений. И наверное, даже старые моряки не поняли бы до конца смысла доклада, когда в центральном посту раздалось:
— Вода — сорок пять секунд!
Жильцов улыбнулся и вопросительно
— Кажется, опоздали! Пройдем еще немного.
И действительно, «окно» на экране мгновенно «закрылось».
— Свободной воды нет.
— Осадка льда шестнадцать метров.
— Семнадцать метров.
— Двадцать метров.
— Ого! Кажется, Ледовитый решил нас задавить…
— Ничего, как-нибудь управимся.
— Включить прожектор!
Белой молнией метнулся, разгоняя водяную муть, сноп света.
Глубина. Мерцающая, таинственная, полная неясных шорохов, за каждым из которых может стоять смертельная для лодки опасность.
— Вижу большую воду! — Напряжение требовало разрядки, и никто не упрекнул вахтенного, что он выкрикнул это так же, как, наверное, сотни лет назад прозвучало слово «земля» в устах впередсмотрящего на каравеллах Колумба или фрегатах Кука.
— Право руля!
— Стоп!
— Так держать!
— Продуть балласт!
— Поднять перископ!
Будь на теле корабля вены, они, наверное, набухли бы в эти минуты. Удивительно, как атомная махина так послушно исполняла волю человека. Сейчас, вот сейчас — сию минуту, это должно случиться…
Долго Жильцов ждал этого часа. Когда плавал на «малютках» и «щуках». Когда в остервенении пытался выжать из их машин то, что они, по своему времени прекрасные корабли, дать уже не могли.
Это было выше их сил. А сейчас…
Вначале медленно, потом быстрее устремляется атомоход вверх. Брызнули веселыми осколками льдинки, поползли по черной палубе, скатываясь в темную, свинцовую воду. И вот на исполинской сигаре, раздвинувшей мощным корпусом ледяные поля, уже отдраивают рабочий люк.
«Ленинский комсомол» всплыл в бессмертие.
«Вот и все позади». — Тимофеев облегченно вздохнул. Только сейчас, пожалуй, он почувствовал нечеловеческую усталость. Нервы, сжатые в кулак в походе, расслабились, и все, что произошло и могло произойти за эти напряженные дни похода, — и злосчастный подшипник, и бессменное напряжение, и резь в глазах от неотрывного контроля за шкалами бесчисленных приборов его, как он любил говорить, «многоотраслевого хозяйства», — все это дало теперь реакцию на расслабленность и усталость.
И эти часы после возвращения из любого похода были для него, да и не только для него, самыми тяжелыми. Ждешь-ждешь берега, и вот он рядом — до пирса пять шагов, а там — долгожданная земля и автобус у штаба. Стоит сесть в него, и, пока балагуришь со знакомым водителем, глядишь — окажешься в городе. Где по тебе истосковались. Где
Он даже зажмурился, представив стол, ломящийся от яств, который наверняка успела соорудить жена. И вообще, как было бы здорово просто побродить ночью у сопок. Смотреть на звезды и ощущать под ногами не шаткую корабельную палубу, а скованный морозом, хрустящий наст…
Теперь, кажется, все. Рюрик оглядел пульт управления реактором, бросил взгляд на шкалу манометра, перелистал журнал дежурного.
— Так держать. — Он хлопнул старшину по плечу. — Счастливо дежурить.
— Вы бы шли, отдохнули. Еле на ногах держитесь.
— Вы же дежурите.
— С одной разницей. Я до вахты спал. А вы обе смены на ногах были. Так что счет два ноль в мою пользу.
— Добре. Утром я буду…
И только сейчас он вспомнил, что Петелин приказал ему сразу, как освободится, быть в базовом спортзале. Рюрик растерялся. «Как же так — там руководители партии и правительства. А я! — Тимофеев, грустно улыбнувшись, оглядел себя. — Нечего сказать — хорош. Небрит. Одет в рабочую спецовку… Возвращаться назад? — Он взглянул на часы. — Нет, не успею. А, была не была, — решил он. — Сховаюсь где-нибудь в сторонке. Авось не заметят…»
И Тимофеев пошел. Мысленно он поднимался уже по лестнице своего дома, звонил. Дверь распахивалась, и прямо с порога бросалась ему навстречу жена…
Он очнулся, когда его чуть не сбил с ног летящий ему навстречу человек, размахивающий чем-то блестящим и отчаянно жестикулирующий.
— Тимофеев?
— Да. Но, наверное, можно и осторожнее. Не обязательно людей с ног сбивать.
— Это великолепно! — воскликнул незнакомец, отскочил на два шага, и прямо в глаза Тимофееву блеснул блиц фотоаппарата.
— С вами, кажется, не соскучишься.
— Дорогой, — человек ринулся к нему с объятиями, — дорогой, не сердись. Портрет нужен. Поздравляю, ты — Герой Советского Союза.
— Такими вещами не шутят. — У Рюрика как-то похолодело в груди.
— А с чего ты взял, что я шучу? Нисколько… Прошу…
— Тихо, — сказал Тимофеев, когда они подошли к спортзалу. — Не шуметь. Не нужно обращать на себя внимание. Вы видите, в каком я фраке. — Рюрик кивнул на замасленную телогрейку.
Но спрятаться не удалось. Едва он появился в зале, по рядам прошел шумок, долетел до Петелина и Жильцова, сидевших в первом ряду, и они почти одновременно обернулись.
Петелин жестом потребовал: иди.
Рюрик изобразил нечто вроде мимической сцены: показал руками на спецовку, ткнул пальцем в небритую щеку, страшно завращал глазами.
Петелин засмеялся и снова пригласил к себе.
Делать было нечего. Стараясь казаться незаметным, низко пригнувшись, Рюрик тенью заскользил к адмиралу. Тихо сел и тут же почувствовал толчок справа.
— Что? — шепотом спросил Тимофеев.
— Ты — Герой Советского Союза. — Жильцов сжал его руку. — Поздравляю.