Аттила. Падение империи (сборник)
Шрифт:
– Нет ничего удивительного, – заметил Приск, – если варвар, дикарь возмечтал о себе при таком ошеломляющем успехе и, ослепленный своим счастьем, впал в безграничное самомнение. Эту душевную болезнь мы, греки, называем «гибрис» [8] .
– Да, ни один смертный, насколько нам известно из истории, – подтвердил Максимин, – и даже Александр Македонский, и великий Юлий Цезарь не достигли таких результатов за столь короткий промежуток времени.
– Еще бы! – со вздохом прибавил Примут. – Аттила завладел всей Скифией.
8
Гибрис – мания величия.
– Уже в одном этом слове заключается понятие о чем-то неизмеримом, необъятном, – сказал Приск.
– Это ни больше,
– Да, – продолжил Приск, – неутомимые, воинственные гунны, как поток лавы, хлынули из степей, достигли пределов мидян, персов, парфян и принудили эти народы частью угрозами, частью договорами к союзу с Аттилой против Византии.
– К сожалению, мы не можем утешаться тем, что это неслыханное могущество так быстро возросло, только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Аттила чудовище, но все-таки его нельзя назвать ничтожеством.
– Ну да, пожалуй, он велик своей чудовищностью, – с гневом заметил префект Норикума.
– Ну нет, Аттила проявляет черты величия и в мирное время, – возразил Приск.
– Однако только гунны, сарматы и, вынужденные к этому необходимостью, германцы, терпят его владычество. – Что касается германцев, то они не особенно покорны, – заметил Ромул. – Они сильно ропщут на постылую неволю.
– А греки и римляне, – начал Примут, – те менее способны примириться с таким унизительным рабством.
– Нет, – возразил ритор. – Разуверься в этом. Греки, которым позволили вернуться в нашу империю, охотно остаются под скипетром Аттилы.
– Не может быть, – усомнился патриций.
– Уверяю вас. Вот слушайте: вчера я бродил один по лагерю, вдруг слышу – кто-то здоровается со мной на греческом языке: «Хаире!» Я с удивлением оборачиваюсь и вижу афинянина в национальной одежде, который впоследствии рассказал мне свои похождения. Он отправился по торговым делам в Виминациум, был внезапно застигнут там войною с гуннами, выдержал осаду и после разгрома попал в плен. Победители захватили, конечно, все его товары и деньги. Афинский купец пришелся на долю самого Аттилы при дележе добычи. Но попавший в рабство может, по гуннским законам, откупиться на волю, если выплатит своему господину назначенную им сумму денег из добычи, отнятой у врагов. Гелиос, – так звали моего нового знакомого, который пригласил меня к себе в дом, устроенный внутри совершенно на греческий лад, радушно угостил настоящим самосским вином, – отличился под предводительством Эллака, храброго сына Аттилы, в войне против антов и акациров. По возвращении из славного похода он откупился на свободу за добытое им золото. После того купец имел право уехать обратно в Византию или Афины, но он предпочел остаться тут до конца жизни. Афинянин здесь совершенно свой человек, его приглашают даже, как почетного гостя, к столу Аттилы. Заметив, что меня неприятно поразила его откровенность, он отвечал: «Мне живется гораздо лучше у гуннов, чем прежде, под властью императора. Опасность и тяготы военной службы одинаковы в обоих государствах, с той только разницей, что византийцы, при своих ленивых, продажных и неискусных полководцах, постоянно терпят поражения, тогда как гунны, с Аттилой во главе, всегда побеждают и только один раз потерпели неудачу. В мирное же время жизнь под скипетром императора в Византии или Равенне – сущее наказание, а здесь мы не можем ею нахвалиться. Там лихоимство и жадность государственных чиновников, собирающих подати, не знают предела, а мелкому люду никогда не добиться правосудия, потому что они не в состоянии ни подкупить, ни запугать корыстолюбивых судей. И как добиться жалобщику в Византии справедливого решения дела в свою пользу, если он не подкупит каждого человека в здании суда, начиная с привратника и кончая судьей высшей инстанции? Между тем чтобы склонить их на свою сторону, он должен пообещать им слишком значительный процент с того капитала, который надеется получить с помощью тяжбы, и притом ему еще надо внести задаток вперед… судите сами, друзья мои, – прибавил Приск, – каково мне было слушать такие речи от вольноотпущенника Аттилы. Потом же этот добровольный подданный гуннов произнес: «Здесь сам властелин справедливо рассудит меня и каждого из своих подданных, – у которого нет за душой ничего, кроме лошади, шпор и копья, – с самым могущественным из подвластных ему людей. Недавно один сарматский князь украл жеребенка у бедного гунна; час спустя виновный был распят. Только единственный человек может у меня отнять по произволу все, что угодно, не исключая и жены. Однако он не тронет волоса на голове тех, кто ему верен, и не даст их в обиду другим. И, по-моему,
С этими словами Приск умолк.
Наконец лагерь пришел в лихорадочное оживление, точно неожиданно встревоженная муравьиная куча. Двое гуннских всадников, примчавшихся во весь опор возвестили о предстоящем возвращении властелина. Поднялась невообразимая суматоха на улицах и широких круглых площадях: мужчины, конные и пешие, женщины, дети, свободные, слуги, служанки, гунны и представители различных подвластных племен, – все они устремились густыми толпами к южной стороне – навстречу повелителю. Вскоре появился Эдико. Он отыскал четырех посланников и предложил им выйти навстречу Аттиле.
Послы тотчас последовали за ним. Они не расспрашивали, откуда он явился, зная по опыту его скрытность. Вигилий не был приглашен с ними, хотя, по словам посольской свиты, Эдико имел продолжительный секретный разговор с уполномоченным императора в отведенной ему квартире. Гунны почтительно расступались перед доверенным властелина, а двое воинов, шедших впереди, выкликали время от время ни его имя, и этого было совершенно достаточно.
Навстречу Аттиле вышла прежде всего длиннейшая процессия молодых девушек. Она заняла пространство приблизительно на полчаса пути по широкой римской дороге, которая вела к юго-западу на Дунай. Девушки высокого роста разместились по двое направо и налево, по обеим сторонам дороги, держа над головами пестрые полотняные платки, натянуть на тонкие деревянные обручи полукруглой формы для защиты от солнца. Между ними шли две другие, выступая в такт, и каждый раз делая по четыре шага вперед и по два назад. Каждые четыре пары были одеты в платья одинакового цвета.
Для торжественной процессии были выбраны самые красивые девушки из находившихся в лагере и принадлежавших различным племенам. Они повторяли на ходу грациозные ритмические движения верхней частью тела и обнаженными руками, раскачивая стан туда и сюда, выпрямляясь и снова изгибаясь под такт монотонных песен, которые они сами же и исполняли на гуннском языке.
Приезжие иностранцы с удивлением смотрели на то своеобразное, привлекательное зрелище. Наконец, вдали по дороге показалось облако пыли: Аттила приближался.
Впереди поезда мчался отряд гуннских всадников на своих маленьких лошадках с косматыми взъерошенными гривами. Мужчины гуннского племени носили свободно развевавшиеся плащи, которые были прозваны римлянами «сарматика»; они завязывались пришитыми к ним ремнями, плащи также могли служить и попонами для лошадей. Под них надевались безрукавки в виде жилета – из недубленой кожи, и к ней – широкая опояска, доходившая до колен; таким образом руки и ноги оставались обнаженными. Обуви гунны не знали; щиколотку левой ноги обхватывал ремень, к которому на пятке прикреплялась шпора, часто состоявшая из одного крепкого и острого шипа. Желтая от природы, кожа этих монголоидов приобретала на лице, шее, руках и ногах, вследствие загара и никогда не смываемой степной пыли, почти коричневый оттенок.
Голова у них оставалась по большей частью открытою; только богатые гунны носили высокие остроконечные шапки из черной мерлушки. Волосы, грязно-бурого цвета, падали совершенно прямыми прядями на низкий покатый лоб и свешивались до безобразно-покатых скул, закрывая черные узкие глаза с косым разрезом, почти совсем лишенные бровей. В праздничные дни жены гуннов смазывали мужьям головы конским салом; оно придавало волосам некоторый блеск, но распространяло неприятный запах. Ресницы гуннов были черны и коротки, усы крайне жидки; на подбородке вырастали кустиками жесткие, торчащие, как щетина, волосы.
Украшением плащей и нижних кожаных безрукавок служили у знатных гуннов грубо и безвкусно нашитые на них золотые и серебряные вещи: обломки различной римской посуды, ручки от чаш и кувшинов, даже куски медной обивки от дверей или экипажей, а также просверленные золотые и серебряные монеты, нанизанные на остроконечные шапки или на узкие ремешки, болтавшиеся на шее в виде ожерелья. Все это барахло звенело и бренчало при каждом движении лошади, бесконечно радуя дикаря.
Гуннские женщины, впрочем, отличались некоторым щегольством. Они умели ткать полотняные тесьмы ярких расцветок, шириною в ладонь или в палец, и красиво окаймляли ими в несколько рядов свои плащи и рубахи. Вместо кушака грязная сорочка подпоясывалась узловатой веревкой. Волосы у них были также довольно жидки и тем старательнее смазывали их монгольские красавицы конским салом и мыли кобыльим молоком.