Аттила
Шрифт:
Однако шатры и изысканная снедь не пригодились.
Аттила уже тогда отменно держал марку; Бледа от него не отставал. Оба братца прекрасно понимали, какая военная сила стоит за ними, а потому вели себя покровительственно, с некоторой долей пренебрежения. Они настолько были склонны демонстрировать свое превосходство, что даже не соизволили сойти с коней. Византийцам не оставалось ничего другого, кроме как последовать их примеру.
Требования гуннов к Византии были вполне конкретными.
Они настаивали на беспрекословной выдаче всех перебежчиков (это относилось и к представителям царского рода). Кроме того, гунны пожелали, чтобы византийцы ежегодно устраивали на Дунае грандиозную торговую ярмарку, на которой была бы гарантирована безопасность любого участника. Очень важным моментом было
Как раз в то время Византия, стремясь продемонстрировать грозным гуннам свою лояльность и готовность неукоснительно соблюдать все условия только что заключенного договора, выдала очередных перебежчиков. Выданные оказались людьми не простого сословия, а царевичами.
Звали их Мамас и Атакам.
Аттила настоял, чтобы возвращаемые беглецы были переданы ему лично с рук на руки. Он предпочел ожидать их прибытия в Карсие (совр. Хыршова). Для допроса уже не было никаких оснований – вопрос о лояльности был давным-давно снят с повестки. Оставалось лишь предать дерзких царевичей казни. И казнь ждала их лютая и жестокая.
Аттила об этом позаботился.
Сложно сказать, сам ли он изобрел этот чудовищный способ казни или ему он стал известен от знаменитого дядюшки Руги, но по жестокости и бесчеловечности своей этот карательный ритуал превосходил все прочие. Сербский писатель XX века и нобелевский лауреат Иво Андрич описывает данный ритуал во всех деталях на страницах своего знаменитого романа «Мост на Дрине» (1945).
«...Доложили, что к казни все готово: на земле лежал дубовый кол примерно четырех аршин длины, заостренный по всем правилам, с очень тонким и острым железным наконечником, кол во всю свою длину был густо смазан салом; к лесам прибиты прочные балки, между которыми поставят и укрепят кол, припасена была деревянная кувалда для забивания кола, веревки и все прочее.
...Крестьянин лег, как ему было приказано, лицом вниз. Цыгане связали ему руки за спиной, а потом к ногам у щиколоток привязали веревки. Взявшись за веревки, они потянули их в разные стороны, широко раздвинув ему ноги. Тем временем Мерджан положил кол на два коротких круглых чурбака так, что заостренный его конец уперся крестьянину между ног. Затем достал из-за пояса короткий широкий нож и, опустившись на колени перед распростертым осужденным, нагнулся над ним, чтобы сделать разрез на штанах и расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. Эта самая страшная часть его кровавого дела, к счастью, оставалась невидимой зрителям. Видно было только, как связанное тело содрогнулось от мгновенного и сильного удара ножом, выгнулось, словно человек собирался встать, и снова упало с глухим стуком на доски. Покончив с этой операцией, Мерджан вскочил, взял деревянную кувалду и размеренными короткими ударами стал бить по тупому концу кола. После каждого удара он останавливался, взглядывал сначала на тело, в которое вбивал кол, а потом на цыган, наказывая им тянуть веревки медленно и плавно. Распластанное тело крестьянина корчилось в судорогах; при каждом ударе кувалдой хребет его выгибался и горбился, но веревки натягивались, и тело снова выпрямлялось. Тишина на обоих берегах стояла такая, что ясно слышался и каждый удар, и каждый его отзвук в скалах. Самые ближние слышали еще, как человек бьется головой об доски, а также и другой какой-то непонятный звук; это не был ни стон, ни вопль, ни ропот, никакой другой человеческий звук – непостижимый скрежет и ропот исходил от распятого, истязаемого тела, словно ломали забор или валили дерево.
В промежутках между двумя ударами Мерджан подходил к распростертому телу, наклонялся над ним и
Вдруг стук кувалды оборвался. Мерджан заметил, что над правой лопаткой кожа натянулась, образовав бугор. Он быстро подскочил и надсек вздувшееся место крест-накрест. Потекла бледная кровь, сперва лениво, потом все сильнее. Два-три удара, легких и осторожных, и в надрезе показалось острие железного наконечника. Мерджан ударил еще несколько раз, пока острие кола не дошло до правого уха. Человек был насажен на кол, как ягненок на вертел, с той только разницей, что острие выходило у него не изо рта, а над лопаткой и что внутренности его, сердце и легкие серьезно не были задеты. Наконец Мерджан отбросил кувалду и подошел к казненному. Осматривая неподвижное тело, он обходил лужицы крови, вытекавшей из отверстий, в которое вошел и из которого вышел кол, и расползавшейся по доскам. Подручные палача перевернули на спину негнущееся тело и принялись привязывать ноги к основанию кола. А тем временем Мерджан, желая удостовериться, что насаженный на кол человек жив, пристально вглядывался в его лицо, которое сразу как-то вздулось, раздалось и увеличилось. Широко раскрытые глаза бегали, но веки оставались неподвижными, губы застыли в судорожном оскале, обнажив стиснутые зубы. Человек не владел мышцами лица, и оно напоминало маску. Однако сердце в груди глухо стучало, а легкие дышали часто и прерывисто. Подручные стали поднимать казненного, как борова на вертеле. Мерджан кричал, чтобы они действовали поосторожней и не трясли тело, и сам им подсоблял. Кол установили утолщенным концом между двух балок и прибили большими гвоздями, сзади поставили подпорку, которую тоже приколотили к лесам и колу.
Когда все было готово, цыгане ушли с помоста и присоединились к стражникам, а на опустевшей площадке, вознесшись вверх на целых два аршина, прямой и обнаженный по пояс, остался лишь человек на коле. Издалека можно было только догадываться, что тело его пронзал кол, к которому у щиколоток привязаны ноги, а руки связаны за спиной. Он казался застывшим изваянием, парившим в воздухе высоко над рекой, на самом краю строительных лесов.
На обоих берегах по толпам народа пробежали ропот и волнение. Одни опустили глаза в землю, другие, не оборачиваясь, пошли по домам. Но большинство, онемев, смотрело на человеческую фигуру, реявшую в высоте, неестественно застывшую и прямую.
По колу стекала только маленькая струйка крови. Человек был жив и в сознании. Грудь его вздымалась и опускалась, на шее бились жилы, он медленно поводил глазами...» (Перевод Т. Вирта.)
Искусство палача проверялось по следующему признаку: казненный подобным образом должен был агонизировать, оставаясь живым, не менее двух суток. У Аттилы уже тогда была своя команда отменных мастеров «заплечного дела», которые беспрекословно ему повиновались и были готовы на любые зверства.
За подготовкой Аттилой казни и ее совершением могли наблюдать с другого берега Дуная византийцы и понимать, с каким человеком им придется иметь дело в будущем. Вопли истязаемых терзали византийцам душу.
Несложно представить, о чем они размышляли.
То, что кому-то из братьев (или даже обоим) уготовано судьбой править гуннами, было для них несомненно; ведь для византийцев, конечно же, не было секретом, кто их дядя. Вполне вероятно, что наиболее дальновидные из них уже тогда чувствовали, что рано или поздно власть перейдет к Аттиле и пользоваться ею он предпочтет единолично. Собственно говоря, так оно и случилось.
Однако если вернуться к моменту заключения договора, то тогда братья с гордостью уведомили дядю о том, что Византия приняла все условия гуннов. То, что у Константинополя появлялась утлая надежда, что, по крайней мере, в продолжение года можно не опасаться военного вторжения со стороны гуннов, это понятно. А что – помимо увеличения суммы ежегодной выплаты и торговой ярмарки на Дунае – этот договор обеспечивал дополнительно гуннам?
О, ответ на этот вопрос совсем не сложен.
Гунны получали время.