Авантюристы
Шрифт:
Теперь Владимир Борисович начинал понимать роль, навязанную ему судьбой: ту же самую, которую всю свою жизнь играл Мишель и многие другие, — роль тайного политического агента.
И, судя по всему, преопасная это профессия. За Мишеля родственники никогда не были покойны, когда он пускался в путь по приказанию начальства. На каждом шагу грозило ему заточение, пытки, смерть…
Но всего хуже было то, что те самые личности, которые пользовались услугами такого политического агента, пальцем не могли пошевелить, чтобы спасти его от беды, и являлись первыми его врагами и предателями, когда дело повертывалось не так, как они ожидали.
Бывали примеры, что сильные мира сего не останавливались и перед преступлением, чтобы избавиться от личности, волею судьбы превратившейся из доверенного человека в опасного свидетеля: такую личность втихомолку убивали, как зловредную тварь.
Вот чего опасался Потанто за своего брата, и его радость при известии, что тот жив и здоров, становилась с каждой минутой понятнее Углову.
Понимал он также сдержанность, с которой этот болтливый и с вида простоватый человек относился к нему. Довольствуясь тем, что Владимир Борисович нашел нужным сказать ему о себе, он не стал расспрашивать, с кем именно ему необходимо повидаться на улице Маре, и, объяснив подробно, каким путем ближе и удобнее пройти туда, свернул разговор на его пребывание в Париже, на неудобство молодого человека, незнакомого с нравами и обычаями страны, жить в гостиницах и стал убедительно предлагать ему поселиться у них в доме.
— Детьми нас Господь не благословил, мы живем одни в доме, слишком для нас обширном, и моя жена будет бесконечно рада оказать гостеприимство человеку, присланному к нам нашим дорогим Мишелем. Скажу больше: она никогда не простит мне, что не сумел уговорить вас доставить нам это удовольствие! А кроме того, — продолжал Потанто, таинственно понижая голос, как всегда, когда ему приходилось намекать на государственные тайны, известные ему без сомнения через брата, — моя обязанность предупредить вас, что вам безопаснее жить у друзей в частном доме, чем в гостинице, где вы ежедневно будете подвергаться неприятным и опасным встречам.
Углов не мог не сознавать справедливость этих слов, однако, горячо поблагодарив за внимание, попросил позволения дать ответ только вечером.
— Мне прежде всего надо покончить с поручением, которое я дал слово исполнить по прибытии в Париж. Если позволите, я затем вернусь к вам и со спокойным сердцем о всем переговорю с вами.
— Ступайте, ступайте, сударь! Да хранит вас Бог! Но как же быть с вашим плащом? Вам невозможно показываться в нем на улице; в вашем положении следует избегать столкновений с публикой, среди которой, как вы уже сами могли убедиться, такое множество зевак, тунеядцев и озорников, проводящих всю свою жизнь на улице в глупых шалостях.
— Вы правы, — поспешил согласиться Углов и рассказал про свои покупки в лавке Годара и у торговца шляпами.
— Мы сейчас туда пошлем за всем, что вы там оставили, а пока посидите здесь, отдохните и соберитесь с мыслями.
С этими словами Потанто вышел, чтобы послать за вещами, оставленными Угловым в лавке торговца готовым платьем, а затем снова не вытерпел, чтобы не вернуться к своему молодому гостю и не поговорить с ним о брате.
Вскоре посланец вернулся с вещами Углова, и хозяин вышел из комнаты.
В
Владимир Борисович казался таким статным, красивым и элегантным в легком летнем плаще, что новый его приятель, любуясь им, не мог воздержаться от улыбки.
— Однако старый плут Годар, должно быть, предвидел что будеь иметь дело со мной, и не надул вас, — сказал он, осматривая Углова с ног до головы. — Он продал вам прекрасное платье. Вот только жабо… Сбегай-ка домой, Альфред, — обратился он к приказчику, который тоже с широкой улыбкой разглядывал Углова, — спроси у мадам Потанто одно из моих жабо, из тех, что получше, из самой тонкой кисеи, понимаешь? Скажи, что очень нужно. Да не болтай там ничего, я сам все расскажу… и возвращайся скорее, мосье Вальдемару ждать долго нельзя, — закричал он ему вслед.
Через несколько минут жабо было принесено, такое пышное и красивое, что Углов надел его не без удовольствия. Затем он накинул на плечи новый плащ и отправился искать улицу Маре.
На башне красивой церкви пробило полдень, когда он наконец остановился перед домом № 16 и ударил в дверь металлическим молотом.
Может быть, его и недолго заставили ждать, но время тянулось для него так медленно, что в своем нетерпении скорее увидеть того человека которому писала цесаревна, он уже собирался постучать вторично; однако в этот момент в замке щелкнул ключ, дверь чуть-чуть приотворилась, ровно настолько, чтобы можно было изнутри видеть, кто пришел, И молодой женский голос спросил:
— Кого нужно?
— Мосье Годино.
— Вы от кого?
— Я должен сказать это самому мосье Годино.
— Подождите, я доложу.
Дверь опять затворилась.
Прошло не менее пяти минут, прежде чем та же девушка растворила ее и ввела Углова в темную прихожую. Сняв с него плащ, она указала ему на дверь в высокую, мрачную комнату, уставленную шкафами, с окнами, снабженными решетками, и с большим черным столом, за которым писал человек с бледным, изрытым морщинами лицом, в засаленном камзоле и напудренном коротком парике, с косичкой, смешно высовывавшейся из-за высокого воротника. За ухом у этого субъекта торчало обгрызенное перо, другим, таким же растрепанным, он тщательно выводил буквы на листе синеватой бумаги, а жабо его, обсыпанное табаком, равно как и огромная табакерка, стоявшая у него под рукой, красноречиво выдавали его слабость к этому зелью.
Шум растворяемой двери и появление Углова не заставили его тотчас же прекратить работу и обернуться к посетителю. Озабоченно сдвинув брови и бормоча что-то сквозь зубы, без сомнения, чтобы не потерять нити мысли, он продолжал дописывать страницу, а затем, не торопясь, посыпал ее песком, отложил на кипу других, лежавших в сторонке, листиков, и тогда только, устремив на Углова равнодушный взгляд, спросил:
— Что вам надо?
— Мне надо переговорить с мсье Годино, — ответил Углов.