Авария, дочь мента (сборник)
Шрифт:
В сумерках они подъехали к таможне на белорусской границе. Фургон подкатил прямо к полосатому шлагбауму, Бегун встал в очередь машин, ожидающих досмотра. Пограничники быстро, вполглаза проверяли паспорта, таможня шмонала багажники.
К фургону подошел пограничник, взял у Мартина документы, глянул на дипломатические красные номера. Мартин протянул уже было руку за документами, но пограничник отступил на шаг и крикнул что-то в сторону КПП. Оттуда появились два офицера и штатский.
Бегун наблюдал из машины, вцепившись в руль, не замечая, что ногти впиваются в потные ладони. Он не
Пограничники вскрыли опломбированную дверь. Внезапно рядом возникли телевизионщики со светом и камерой. Штатский, стоящий чуть сбоку, чтобы не попасть в объектив, уверенно указал на один из ящиков в кузове, его открыли и начали выставлять перед камерой у колес фургона доски: Победоносца, Богоматерь, Николая-угодника…
Оцепеневший Бегун сидел в машине, все ниже склоняясь вперед, будто прячась за рулем. Сзади раздался резкий сигнал. Бегун дернулся всем телом, как от выстрела над головой, и огляделся – очередь продвинулась далеко вперед, он сдерживал колонну.
Он выкрутил руль, развернулся и медленно поехал обратно, каждую секунду ожидая окрика в спину.
Звонкий голос Павлика заученно рапортовал в коридоре:
– Папы нет дома. Когда вернется – не сказал. Если вы хотите что-нибудь ему передать, я запишу…
Бегун лежал на диване, курил, пусто глядя в потолок с желтыми потеками.
Вернулся Павлик.
– Пап, хватит курить. У меня глаза щиплет.
– Кто звонил? – не двигаясь спросил Бегун.
– Дядька какой-то. Просил тебя завтра без пяти три приехать в Министерство безопасности. Восьмой подъезд. Встречать будет Пинчук Иван Афанасьевич, – протянул он листок со своими каракулями.
– Пинчер, кто же еще, – усмехнулся Бегун. – С вещами?
– С какими вещами?
Бегун сел, загасил сигарету.
– Могли бы и машину прислать, – сказал он. Притянул к себе сына, уткнулся ему носом в стриженую макушку.
– Ты что, пап? – Павел осторожно освободился.
– Ничего. Все нормально… Ты собирайся, поедем к бабушке. Поживешь у нее несколько дней, хорошо?
Бегун в старом пиджаке, стоптанных ботинках, с обшарпанным портфелем в руке открыл тяжелые двери Лубянки. В холодном мраморном холле стоял рядом со стеклянной будкой дежурного Пинчер – седой, коротко стриженный, с брюзгливым, в глубоких складках лицом. Внешне Пинчер больше походил на бульдога-медалиста.
Бегун остановился на ступеньку ниже.
– Здравствуйте, гражданин следователь.
– А, Беглов? – откликнулся Пинчер. – Явка с повинной?
– Я вообще не понимаю, в чем дело? Опять недоразумение какое-то… – начал было Бегун.
– Да? – равнодушно сказал Пинчер. – А чего пришел?
– Как?… – растерялся Бегун. – Сами же вызвали…
Пинчер развернул список.
– А, да-да… Это не я, это твой приятель тебя хочет видеть, из Переславского музея, – кивнул он на дверь. В холл вбежал, запыхавшись, старый приятель Бегуна Гриша Переславский, худой сорокалетний мальчик с неровной разночинской бородкой.
– Здрасте, Иван Афанасьевич, – подкатился он
Бегун вдруг расслабленно обмяк, не зная – то ли смеяться, то ли материть Гришку. Он обернулся к Пинчеру – тот с усмешкой наблюдал за ним.
– Так вы теперь… – начал Бегун.
– Я теперь начальник хранилища, – ответил Пинчер. – Имею я право на спокойную старость? Не до пенсии же за вами бегать… – он деловито глянул на часы. – Все собрались? Епархия здесь?
– Здесь, – откликнулись трое священников, длинноволосые, в цивильных старомодных костюмах. Бегун их не заметил поначалу.
– Третьяковка?
– Это мы, – подтянулись ближе две тетки в очках на пол-лица, сильно крашеные и чопорные – типичные кандидатки-искусствоведки, музейные злобные крысы.
– Прошу. – Пинчер первым двинулся в глубь здания.
Они спустились в подвал, – Бегун потерял счет подземным этажам, перекрытым стальными дверями, как отсеки подводной лодки, – миновали несколько внутренних постов и после очередной проверки документов дежурный лейтенант открыл наконец перед ними бронированную дверь в хранилище вещественных доказательств.
В первом зале стояли на стеллажах сотни магнитофонов всех существующих на свете фирм, от карманных плеерков до многоэтажных музыкальных центров, видаки и видеокамеры, фотоаппараты и микроволновые печи – все, что создала цивилизация для облегчения бренного человеческого бытия, – с наклеенными вкривь и вкось инвентарными номерами, сотни телевизоров отражали в погасших экранах неяркие лампы и фигуры редких здесь гостей;
в другом были собраны достижения человеческого разума в деле уничтожения себе подобных – лежали снопами сабли, шпаги и палаши – грубоватые боевые и затейливые наградные с Георгием на рукояти, с золотой и серебряной насечками, стояли в козлах инкрустированные перламутром фузеи и новенькие калашниковы, мушкеты и гранатометы, булавы и базуки;
в третьем сияли золотом на ультрамарине китайские вазы, матово светился кузнецовский фарфор, посверкивал гранями немецкий хрусталь;
в следующем громоздились друг на друге сейфы с драгоценностями, а ювелирка попроще внавал лежала в ящиках с номером дела, как в пиратских сундуках.
Наконец процессия остановилась в зале, где от пола до потолка, как дрова в поленнице, сложены были иконы…
Бегун с горящими глазами, забыв обо всем на свете, копался в залежах досок, рассматривал то в упор, то на вытянутых руках, отставлял лучшие. Рядом толклись святые отцы и третьяковские крысы, молчаливо тесня друг друга плечами, стараясь первыми схватить хорошую икону.
– Ты посмотри, а? – Бегун в восторге показал Грише доску. – «Сошествие во ад»! Палех, Гриша, чистый Палех! Я за двадцать лет такого не видел. Ведь каждый лик прописан!