Август и все его камни

Катя Заяц

Братишка же на местной свалке нарыл очередную колбочку из-под просроченного сиропа от кашля, но вместо привычной забродившей жижи вылил в банку для эксперимента алую, сияющую в лучах восхода на подоконнике воду. Для основы под соляной кристалл взял тот фиолетовый камень, что Август оставил на столе, привязал его к нитке и газетой прошлогодней банку накрыл – мол, чтоб пыль в раствор не попала.

Август взбесился и чуть не врезал мелкому за то, что чужое взял, а потом напомнил себе, что он-то камень вообще стащил. И, едва мазнув взглядом по черным умоляющим глазам вставшего на защиту “самого лучшего и красивого эксперимента”, сдался, решив, что заберет камень после Тимкиного урока. Сегодня поутру, как обычно, выбравшись

из-под одеяла так, чтоб не разбудить Тимку, он замер босиком на ледяном паркете: в банке брата, теперь полной чистой, совсем не кровавой воды, игольчатой змейкой обернулся вокруг камня алый кристалл.

Он не думал совсем – бросил взгляд в сторону кровати, неслышно, всей ступней шагнул навстречу играющей на солнце драгоценности, снял газету и потянул веточку с нитью наружу. Так с ней и вышел и только в синем зале, вытянув из шкафа носок, перекусил нить и завернул добычу. Потом, еле слыша бег секундной стрелки с часов из зеленого зала и кляня рассохшееся до скрипа дерево комода, обвязал нитью камешек, что вырыл из-под снега у колодца, а сверху в банку долил какое-то из дедовых лекарств; получилось что-то синее, но времени исправлять не было – Август накрыл газетой банку брата как было и понесся на кухню, ставить на огонь сковородку, а потом в сарай, собрать яйца, а потом вернулся дед и от него несло навозом, набурчал, что в яичнице нет сала и погнал на чердак, разбираться с печкой, а то ему ночью весь бок продуло…

И вот теперь, выслеживая треклятого гусака, Август знал, что Тимур-то уже точно встал. А он, как дурак, упустил хитрую птицу, что по наказу деда должна быть сегодня же сварена. Упустил, емеля, испугавшись распахнутых, готовых к атаке крыльев. Тогда он сомкнул хватку на головке жертвы, презрев шипение плоского клюва, но теперь осознал ошибку: хватать надо было под крылья, чтоб не молотило потом по лицу и не мотыляло бешено гибкой шеей, а покорно легло под нож.

Ускорившись он продрался к речной петле, посреди которой высился горелый остов острова: мертвые березы и ели торчали вверх, даже после пожара не покинув свой пост. Сторожа мертвых.

Его гусь уселся прямо на лед между одним берегом и другим, а вокруг него летала фея; Август сперва отметил мелькнувшие в движении долгие золотые волосы и кроваво-красную мантию; потом разглядел, что девчонка не летает, а катается на коньках, но как! Совсем не те неуклюжие попытки не свалиться или затормозить, не врезавшись в бортик катка, что он видел в репортаже о праздничных катаниях по телеку, пока дед спал – нет, она неслась, быстро и уверенно срезая лезвием конька лед, и когда казалось, что сейчас либо свалится либо взлетит, девчонка сворачивала, едва касаясь пальцами обнаженных ладоней льда, а потом разгонялась и вдруг выпрыгивала, прижав руки к лицу, хохоча и вращаясь на весу.

Ну чисто сирена. Она была похожа на Вику Семенец тем родством, которым едины все ангелоподобные, светлые кожей и лицом. Очень чистые люди.

Гусака эта всполошная девица совсем не тревожила – он деловито вычищал клювом перышки.

– Эй! – а глазищи у нее голубые, такие ясные. Он и сам не знал зачем окликнул, но едва ступив на лед, чтобы подойти к ней, замершей посреди исполосованной реки, ощутил непрочность речной корки, когда уже на втором шаге казавшаяся крепкой масса затрещала. Девчонка хихикнула и, подпнув коньком гуся, крикнула:

– Не это ищешь? – и, в мгновение ока оказавшись рядом, спихнула Августа в снег, повалившись сверху. Вздорная птица, шипя и хлопая крыльями, угодила прямо в просевшее под весом парня место на льду и провалилась вниз, окатив их кучей холодных брызг. Август скинул бушлат и, подтянув рукава растянутого свитера и упав на колени рядом с прорубью, попытался обхватить трепыхающегося глупого гуся. В итоге все же вытащил перепуганное животное, но свитер весь промок.

Он стоял там на коленях,

мокрый, замерзший, и отплевывался от гусиного пуха, а она – она! – хохотала. Коньки успели куда-то подеваться – их лезвия блеснули на морозе, связанные шнурками, ботинки свисали с ее руки, будто укрощенное животное; вся она, ни капли не покрасневшая, тогда как его нос – он знал – уже пощипывало от холода, с точеными скулами и лицом, будто сошедшим с росписей собора, в аккуратных ботиночках, тогда как его разбитые валенки трудно было назвать обувью, была от кончиков сияющих волос до чистых розовых ноготков городской.

Ну конечно, такие красивые люди живут только в городе. Или на небе.

– Зачем тебе гусь? – будто вспомнив, что на улице не осень, она достала из кармана шерстяной мантии искусно вышитые бисером митенки.

– Резать буду, – решив огорошить ее нарочитой грубостью Август просчитался: личико девчонки любопытствующе вытянулось:

– Здесь? Зачем? – она взмахнула той рукой, что не была занята коньками, будто пытаясь собрать лес в кучу и сунуть ему под нос. Он заметил, что несмотря на сумасшедшее катание, ее волосы совсем не растрепались, а улеглись ровно. Или она успела их поправить? Девчонки.

– Надо, – он поднялся и, не глядя на нее, накинул бушлат и подхватил подмышку гуся, на ходу натягивая варежки. Нож уперся в бедро и Август пожалел, что не раздобыл в городе складного.

Он нащупал в кармане обернутый носком кристалл и оглянулся на не отстающую горожанку. И вдруг представил испачканным это ее щегольское пальто и спутанные волосы в снегу; спешно отвернулся. Потом разозлился и хотел было спросить, кто она и откуда, но не успел: юркая ладонь сунула ему за шиворот комок снега и Август, сдавленно прошипев “какого..?“, отшвырнул успокоившегося было и просунувшего под крыло клюв гуся и запрыгал, вытряхивая ту часть снега, что не успела потечь ледяными каплями по спине. Закончив он уставился на хихикающую девчонку исподлобья. Хотелось швырнуть в нее тонной снега в ответ, чтобы поперхнулась и заткнулась наконец.

Острие ножа кольнуло бедро.

Август с непривычной небрежностью подхватил гуся под крылья и швырнул паникующую птицу прямо в голубоглазую чертовку. Вот тебе! Но девчонка будто того и ждала, только ловко поднырнула под снаряд и оказалась вдруг очень близко, так, что взгляд его зацепился за аккуратные, прижатые к голове ушки, чистые, не поврежденные ни одним проколом – совсем не то, что у одноклассниц, которые кололи дырки друг дружке по поводу и без, затыкая их потом проволочными колечками, что попадались в жвачках. Его дыхание вырывалось паром, облаком отделяя их от возмущенно гогочущей птицы; Август наконец перевел взгляд ей в глаза и тут же сместил к светлым волоскам бровей и синей жилке, просвечивающей сквозь бледную кожу на виске. На мгновение ему показалось, что девчонка совсем не дышит, но она тут же показательно-глубоко вздохнула, обдав его лицо теплым паром, и запрокинув голову, сделала шаг в сторону, будто решив покружиться в сугробах, но передумав в последний момент. Коньки выпали и сирена опрокинулась навзничь, раскинув руки в стороны. Но она не стала делать снежного ангела, а произнесла в пустоту:

– Вот же тишь. У вас всегда так? – Август слышал возню нелетающей птицы, и далекий визг свиньи, и свое дыхание. Визжал поросенок, а значит, дед скоро вернется с оскопления. Гуся он просто подпнул в нужную сторону и тот пошел на удивление правильно; сирена осталась валяться в лесу, как и положено.

Он миновал заснеженное поле, держась утрамбованной колеи, и когда бросил взгляд назад – на одинокое алое пятно на фоне одетых снегом дерев – заслышал вой; гусь тоже замер и замолк. Пожалев, что не захватил с собой палки, которой можно отбиваться, Август подбежал к птице: со стороны посевных земель донеслись лай и скулеж. Там, на расстоянии пока вполне безопасном, возилась сука с щенятами.