Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II
Шрифт:
Даже и сейчас Карл мог использовать тот или иной случай, чтобы подчеркнуть свое положение. Как-то к нему пришла группа роялистов. Карл выслушал их заверения в искренней преданности и велел принести вина. Как королю, бокал ему подали, преклонив колена, и, отпивая глоток, он произнес с холодным достоинством: «Ваше здоровье! Теперь я с вами, с теми, для кого я сделал не меньше, чем вы для меня». Едва визитеры, раскланявшись, удалились, как Карл повернулся к своему брату Якову и сказал: «Все, с этими я расплатился». С другими людьми, попроще, можно было обращаться с королевской иронией, заключавшей в себе, впрочем, и некую жестокость. Как бы ни отнекивался Карл, некий мистер Кейс, престарелый пресвитерианин, всячески выспрашивал его относительно религиозных убеждений. Верно ли говорят, что за долгие годы изгнания, посреди европейских угроз он стал католиком? Урезонить собеседника явно не удавалось, надо было искать какие-то другие пути. Мистера Кейса следовало убедить, что он человек необычный, по-особому проницательный, способный проникнуть даже в королевскую душу. Для этого его спрятали в шкафу, откуда можно было слышать, как его величество молится. «О Боже Всемогущий, —
Подошло время отправляться в Гаагу. После долгого, утомительного путешествия на яхте, во время которого принцесса Мария жестоко страдала от морской болезни, 72 экипажа, запряженных чистокровными рысаками, повлекли королевскую процессию к этому прекрасному городу. Прибыли 16 мая, в одиннадцать утра, и сразу же погрузились в роскошь поистине царскую. Деньги, которые еще несколько недель назад представляли неразрешимую проблему, теперь лились на Карла нескончаемым водопадом. Голландцы, словно компенсируя былое небрежение, немедленно передали королю 70 тысяч фунтов, а затем, вдобавок к ним, — золотое блюдо и гигантское ложе, балдахин которого был прошит золотыми и серебряными нитями. Потом пришла очередь англичан. От имени обеих палат парламента королю вручили 50 тысяч фунтов вкупе с письменными заверениями в преданности, а некий сэр Джон Гренвилл почтительно выговорил слово «величество», которое «еще недавно отвращало безумцев и фанатиков». Естественно, не дал о себе забыть и город Лондон. Его представители привезли Карлу 10 тысяч и были вознаграждены великодушной речью, в которой Карл говорил, что всегда испытывал «особую любовь» к столице, «месту моего рождения»; подчеркивая искренность этих слов, он посвятил каждого из посланников в рыцарское достоинство.
В такой атмосфере даже одетым во все черное представителям пресвитерианской церкви можно было выказывать некоторое благорасположение — по крайней мере до поры до времени. Старейшины обратились к Карлу в характерной для них агрессивной манере. «Мы всегда желали вашему величеству всяческого благополучия», — начали они и сразу же скучно и нескончаемо заговорили о серьезности переживаемого момента. «Мы не враги умеренному епископату», заявили старейшины в качестве вступления к скрытому, неуверенному призыву к терпимости, в которой другим, как правило, отказывали. Карл, знавший эту публику слишком хорошо, чтобы отнестись к такого рода поползновениям вполне цинично, ответил тем не менее с подобающим тактом. «Мне известно о вашем добропорядочном поведении, — сказал он, — и я не имею никакого намерения как-либо притеснять вас. Все разногласия будет решать парламент». Это было чистое лукавство, и старейшины, которым стало явно не по себе от такой реакции (впрочем, они ее предвидели), решили поставить вопрос прямо. Собирается ли его величество и впредь пользоваться молитвенником? Если по лицу короля и скользнула тень неудовольствия, то он умело подавил свои истинные чувства и произнес речь, рассчитанную на большинство из тех англичан, которые были свидетелями этой аудиенции. «Предоставляя свободу вам, — обратился Карл к старейшинам, — я вовсе не намерен отказываться от своей. Я неизменно посещал те службы, которые считаю лучшими в мире, даже там, где к ним относятся с большей подозрительностью, чем, надеюсь, относитесь вы».
Затем последовала сцена, глубоко раскрывающая древние ритуалы и тайну королевского величия. К королю приблизилось несколько десятков человек, страдающих золотухой, которую тогда называли «королевским проклятием». Симптомы этого заболевания на примере одного молодого человека описал современник: «На шее выступает какое-то зловонное вещество, а на горле опухоли и затвердения, которые практически не дают возможности дышать». Согласно широко распространенному поверью, излечение от золотухи приносит только прикосновение руки короля. Был выработан целый сложный ритуал, долженствующий подчеркнуть божественную, сакраментальную силу подлинной монархии. Карл, восседающий на троне в полном облачении, выглядел наполовину волшебником, наполовину священником. В пальцах его была якобы сосредоточена чудесная сила, изливающаяся на несчастных, которых врачи призывали опуститься перед ним на колени. Капеллан торжественно говорил: «Он возложил на них руки и исцелил их», — и при этих словах Карл наклонялся и прижимал ладони к напряженным, умоляющим лицам. По окончании церемонии страждущие вновь подходили к трону, склоняли головы, и Карл надевал им на шею золотую монетку на голубой ленте под слова капеллана: «Вот истинный свет, пролившийся на наш мир». Церемония эта имела колоссальный пропагандистский эффект; впоследствии подсчитали, что за годы царствования Карл «прикоснулся» к лицам 92 тысяч золотушных.
Подобного рода публичные действа проходили параллельно с новым увлечением Карла, которое он пронес через первые годы своего правления. Это была женщина. Ее звали Барбарой, и в глазах молодого короля она обладала поистине неотразимой притягательностью. Слегка косящие, сонно прикрытые веками глаза и пухлые губы вскоре сделали ее образцом женской красоты времен Реставрации. Темперамент и сексуальные аппетиты Барбары пробуждали в Карле сильные эмоции. Она приехала в Голландию со своим мужем, бедным Роджером Палмербм, которому была предначертана судьба одного из самых известных в истории рогоносцев. К тому времени он уже изрядно наскучил Барбаре, да и ее роман с любвеобильным лордом Честер-филдом тоже подошел к концу. Она искала нового любовника и нашла в лице Карла сильного, битого жизнью тридцатилетнего мужчину, который мог переместить ее в самый эпицентр власти. Теперь Барбара могла испытать свой неукротимый характер
К 23 мая все было готово к отъезду. Об этом с помощью верного Пеписа позаботился сэр Эдвард Монтегю, командующий королевским флотом. Королю предстояло плыть в Лондон на «Иейсби», только что переименованном в «Ройал Чарлза». Пока же в сопровождении братьев он направился в Схевединген, где на берегу собралась толпа из более чем 50 тысяч горожан. Прозвучал королевский салют из корабельных пушек, гости поднялись на борт и сразу же проследовали в украшенную тяжелыми гобеленами и золотом кают-компанию, где для них были приготовлены прохладительные напитки. «Потрясающее зрелище», — отмечает в своем дневнике Пепис. Последовало трогательное прощание короля с сестрой, после чего, пишет тот же Пепис, «мы подняли якорь и, подгоняемые свежим ветром, поплыли в Англию».
Пепис, не сводивший с короля глаз, был поражен, насколько тот «брызжет энергией». После стольких лет лишений почти неправдоподобный поворот судьбы, казалось, добавил Карлу чисто мышечной силы. Похоже, даже простое движение'доставляло ему радость, и он часами мерил шагами палубу. Карл был настолько поглощен чувствами, что даже не пытался взяться за штурвал, а ведь раньше он ни за что не упустил бы такой возможности. Но сейчас возбужденный ум то и дело возвращал его в прошлое, особенно в самые драматические моменты жизни, и он рвался поведать о них — например, о сражении при Уорчестере — окружающим, среди которых был и Пепис. В момент триумфа память возвращала Карла к временам, когда он испытывал постоянный страх, когда его стопы были разбиты в кровь, когда ему приходилось то и дело переодеваться в чужое платье и все время что-то придумывать. Король вспоминал, как он был вынужден прикинуться слугой, как провел кузнеца, когда тот перековывал лошадь Джейн Лейн, как одурачил кухарку, объясняя свое неумение справиться с вертелом. Славные все это, конечно, истории, и Пепис слушал их в оба уха, отвлекаясь лишь на королевских спаниелей. 25 мая в девять утра впередсмотрящий «Ройал Чарлза» увидел английский берег. Судно там отшвартуется лишь через шесть часов, а пока Карл с братьями убивал время, отдавая должное обильному завтраку из свинины, горохового пудинга и вареной говядины. Покончив с трапезой, король облачился в темное одеяние, на котором по контрасту выделялось алое перо на шляпе. В три часа пополудни он перешел на адмиральский катер и вскоре ступил на землю, которую наконец-то мог назвать своей. Для огромной толпы, чьи приветственные возгласы почти полностью заглушал гром корабельных орудий, возвращение короля было моментом одновременно и торжественным, и радостным. Собравшиеся с благоговением наблюдали, как Карл опускается на колени и возносит благодарность Всевышнему за чудесное возвращение на престол. Именно так и следовало себя вести. Для большинства зрителей в этой сцене заключались смирение и готовность склониться перед волей провидения, но был в ней и иной намек. Годы правления людей, называвших себя праведниками, ни на йоту не приблизили англичан к Новому Иерусалиму. «Святые», добившись власти, повели себя вполне по-человечески. А теперь у нации появился законный король — посланник Бога на земле, священная личность, которой издревле дарована мистическая сила исцелять людей, а также глава церкви, являющей собою в глазах многих завершенное воплощение протестантизма в его английской ипостаси.
Закончив молитву, король встал и направился к коленопреклоненной фигуре генерала Монка. Приглашая своего политического спасителя распрямиться, Карл расцеловал его в обе щеки и под крики толпы «Боже, спаси короля» обратился к нему просто и трогательно: «Отец!» Затем пришел черед мэра Дувра. Он твердым шагом подошел к Карлу, остановился и передал ему свой жезл и роскошную, в кожаном переплете и золотом шитье Библию. Карл с достоинством и величайшим тактом принял Книгу и произнес: «Нет ничего для меня в мире дороже».
Далее королевская процессия двинулась в Кентербери, где впервые дали о себе знать проблемы, связанные с восшествием на трон, ибо тут-то как раз Монк и передал Карлу список лиц, чьи услуги, по его мнению, должны быть вознаграждены членством в Тайном Совете. Сложив лист бумаги пополам и сунув его в карман, Карл сказал Монку, что всегда готов воспользоваться его советом, если только он «не противоречит (его) принципам». К сожалению, ознакомившись с документом, Карл обнаружил, что Монк включил в список около сорока пресвитериан — бунтовщиков-ветеранов и только двух роялистов. Поскольку Карл, в чем он отдавал себе полный отчет, все еще сильно зависел от генерала, принять решение оказалось делом чрезвычайно трудным, и в конце концов сколь важная, столь и неприятная миссия разочаровать великого человека выпала Хайду. Из Кентербери королевская процессия переехала в Рочестер, а оттуда в Депифорд, где король с превеликим удовольствием наблюдал, как сотня юных девиц, одетых в белое, с голубыми шарфами на шее устилали ему путь цветами. 29 мая — в день своего тридцатилетия — король готов был к триумфальному въезду в столицу.
С гигантской помпой, в невиданном сиянии славы Карл вошел в город через Блэкхитские ворота. У Сент-Джордж-Филдза его встретил лорд-мэр Лондона в сопровождении олдерменов. Представители различных гильдий вручили ему городской меч, а ректор школы Св. Павла — еще один экземпляр Библии. Семь часов двигалась процессия к Уайтхоллу улицами, устланными цветами и обвешанными с обеих сторон гобеленами. На всем пути от ворот Темпл-Бар до улицы Странд из окон и с балконов глазели любопытствующие дамы, звенели трубы, палила артиллерия, низвергались винными струями фонтаны. В целом — несравненная демонстрация национального единства и восторга, о чем и пишет в сенат венецианский посол: «Перемены в настроении людей просто поразительные. Само имя короля вызывает сегодня любовь, уважение и признательность, равные той ненависти и презрению, которые вызывало вчера».