Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II

Кут Стивен

Карл, с трудом сдерживая ярость, решил пойти с козыря. Эти упрямцы настаивают на принятии совершенно неприемлемого акта? Что ж, в таком случае он просто распустит парламент. В конце концов, у французов кладовые обширные, а Людовику все еще нужен союзник на море. В Уайтхолл был вызван французский посол — но тут Карла ждало тяжелое разочарование, более того, он оказался в таком унизительном положении, какое не мог себе даже вообразить. Посол заявил, что Людовик не может дать Карлу требующейся суммы. Ему придется вернуться в парламент и как-то договариваться с депутатами. Если это означает согласие с Актом о присяге, что ж, так тому и быть. Посол также ясно дал понять, что король Франции по-прежнему рассчитывает на поддержку Карла. Уже полученные деньги надо отрабатывать. Ситуация сложилась патовая. Выходит, король Англии больше не может по своему усмотрению распустить парламент, более того, он вынужден получать

указания и от французов, и от собственных депутатов. Карла II Стюарта, того самого Карла, который считал себя по силе и славе первым среди европейских монархов, переиграли и свой собственный парламент, и Король-Солнце. Это было катастрофическое падение — Карл прекратил действие Декларации о веротерпимости и одобрил Акт о присяге. На улицы Лондона высыпал торжествующий люд. Англиканское большинство страны добилось своего, религиозная нетерпимость была легализована и стала фактом действительности.

Непосредственным результатом Акта о присяге стала уверенность многих в том, что страной руководили духовно порочные люди. Герцог Йоркский, который так и не сумел примирить совесть с амбициями, оставил свой пост командующего флотом. Таким образом, католические симпатии наследника престола получили открытое признание, и его сменил принц Руперт. Карл меж тем готовился к новой войне на море. План кампании был ясен, хотя и трудноосуществим, тем более что на его пути постоянно возникали новые препятствия. Идея заключалась в том, чтобы заставить де Рютьера принять сражение и уничтожить или блокировать его силы, дав этим возможность сухопутной армии Карла высадиться на побережье Зеландии, где она и объединится с французами.

Апатия, отсутствие дисциплины, интриги — все это вскоре не замедлило сказаться. Карл не нашел ничего лучшего, чем поставить во главе вновь набранной армии герцога Бэкингема, но того этот пост практически не интересовал, и дисциплина там упала настолько, что солдаты, которым не понравилось, что у них отобрали для каких-то иных нужд свежее, с иголочки, обмундирование, просто-напросто взбунтовались. Бэкингем абсолютно не разбирался в военном деле, и Карл вынужден был в конце концов заменить его французским генералом Шомбергом, но у того совершенно не сложились отношения с раздувшимся от тщеславия Рупертом. Дело дошло до того, что Руперт фактически отдал приказ открыть огонь, когда Шомберг, готовясь принять на борт своих людей, поднял флаг на мачте, — английский принц счел это злостным нарушением порядка. Справиться с такого рода проблемами удалось лишь, когда стало ясно, что кампания может провалиться, даже не начавшись, — силы вторжения просто не снимутся со своих ярмутских квартир, где пьяная солдатня, по словам историка, «прозябает в ничегонеделании и только набивает желудки».

Избавившись от одного соперника, Руперт продолжал множить врагов в собственном окружении. Будучи убежден, что герцог Йоркский тайно интригует против него, он всячески шпынял офицеров, которым, как полагал принц, протежирует Яков. Эти подозрения были небезосновательны, но, пожалуй, еще опаснее в дальней перспективе военной кампании оказались противоречивые приказы короля, явно инициированные герцогом. Принца они доводили буквально до белого каления, не говоря уж о том, что лишали всякой самостоятельности, и в конце концов он вынужден был написать Карлу, требуя либо «дать ясные указания, либо оставить дело на мое усмотрение». Призыв этот не возымел никакого действия, поэтому была упущена масса возможностей, и принцу Руперту стало ясно, что он возглавляет воинство, которое обречено на поражение.

Спасая свое лицо, Руперт начал перекладывать ответственность за все беды на французов. Вскоре эти нападки приобрели публичный и систематический характер, в результате чего тлеющие в Англии антифранцузские настроения перешли в прямую враждебность. Когда де Рютьер вышел наконец в открытое море, Руперт поставил французов в авангард, однако голландцы легко обошли их; маневрировали французы так неуклюже, что перегруппировка заняла слишком много времени и на помощь основным силам они пришли с большим опозданием. Словом, вели себя французы, презрительно процедил Руперт, как и можно было ожидать. Нельзя, впрочем, сказать, что подобного рода эпизоды влекли за собой серьезные последствия; хуже то, что задержки в ремонтных работах и пополнении корабельных команд становились все продолжительнее. Вновь вмешиваясь в ход событий, Карл решил, что время упущено и атаковать де Рють-ера неподалеку от его собственных берегов слишком рискованно. Таким образом, сколько-нибудь решительных результатов военно-морская кампания не принесла.

Тем временем соперничество между союзными флотами становилось все острее. Казалось, у английских офицеров и матросов нет иной заботы, кроме как унизить французов. Рассказы их, выдержанные

в соответствующем духе, пересказывались в лондонских тавернах и кофейнях, англо-французские отношения становились все напряженнее, и вскоре стало ясно, что военно-морское сотрудничество двух стран полностью исчерпало себя. Карл не слишком преувеличивал, говоря, что в Англии у французов осталось только два друга — он сам и его брат. Все считали французов трусами или предателями, а может, и теми и другими. Говорили, что они нарочно подставили англичан под удар главных сил противника. На сигналы не реагировали. Никаких разумных действий не предпринимали. И вообще победа была упущена исключительно из-за них. Руперт старательно подогревал подобные настроения. Во всех неудачах он винил д'Эстре и даже ухитрился использовать для этого одного из его офицеров. В результате в Англии распространилось убеждение, что французы действовали согласно тайному приказу беречь, как только возможно, свои суда, подставляя под огонь союзника. Таким образом, национальным врагом номер один вместо Голландии становилась Франция.

Пропагандистская кампания Вильгельма Оранского лишь способствовала этому. Англичан беспокоило, что Людовик по мере роста своих военных амбиций все настойчивее убеждал Карла выступить с ним в союзе против всей остальной Европы. Союз же этот становился все более дорогостоящим да и, как неустанно подчеркивали голландцы, опасным, зловещим. Разве не стоит за ним заговор, «план» установить в Британии католическую деспотию? Всеобщий страх уходил вглубь, распространялся вширь, принимал, подогреваемый помимо всего прочего такими памфлетами, как «Зов нации» (а расходились они в десятках тысяч экземпляров), характер прямо-таки параноидальный. Свободам добропорядочных протестантов угрожают иноземцы, которых их собственный король считает союзниками!

В такой атмосфере была созвана очередная сессия парламента. Карл обратился к депутатам с просьбой срочно вотировать военные расходы, чего «требует безопасность и честь нации», затем охарактеризовал голландскую пропаганду как «происки врага». Вновь он использовал Шефтсбери для нападок на этого беспощадного врага, который «подпитывает наши застарелые страхи». Затем он взял паузу. Оппоненты двора, те «несколько прямодушных сельских дворян, что при всей своей неотесанности обладали добрым, как и у их товарищей депутатов, сердцем», понимали, что отказ предоставить кредиты поставит парламентариев в положение людей, которые несут всю полноту ответственности за возможные печальные последствия этого шага. Не забывали они и о том, что внешняя политика — прерогатива короля и, стало быть, коль скоро войну начал он, то и заканчивать ее, кроме него, некому. Чтобы подтолкнуть Карла на этот путь, требовались тонкие средства и умелый оратор. Он нашелся в лице сэра Уильяма Ковентри.

В двух превосходно выстроенных выступлениях он в пух и прах разбил всю аргументацию короля в пользу войны. Прежде всего Ковентри показал, что Людовик — союзник, с одной стороны, неестественный, с другой — ненадежный. «Интерес французов, — заявил он, — заключается в том, чтобы вытеснить нас с моря, и у них это вполне получается». Для достижения этой цели Франция прибегает ко всяческим уловкам и по собственному усмотрению нарушает достигнутые договоренности. Союз с такой страной невозможен. Далее Ковентри подверг острой критике экономическую аргументацию Карла в пользу войны с голландцами. Он утверждал, что в цивилизованном мире простая агрессия, то есть международное ограбление путем насилия, не путь к увеличению богатства. Такая стратегия может сработать в «варварском мире», но для Европы она попросту слишком груба, чтобы возыметь хоть какой-то эффект. «Даже если мы побьем голландцев, — вопрошал, оглядывая зал, Ковентри, — где гарантия, что к нам перейдет контроль над торговлей?» Стремительный абордаж, пусть даже безупречный по исполнению, не может заменить «трудолюбия и экономии средств». Конкуренция, конкурентоспособные цены — вот главное.

Речь Ковентри свидетельствует о прогрессе экономической мысли в Англии, а его финальное заявление — о растущем политическом мастерстве парламентариев. Он ни в коей мере не подвергал сомнению исключительное право короля объявлять войну и заключать мир. И отнюдь не намеревался прямо нападать на эту норму закона. Нет, чтобы склонить короля к окончанию войны, он применил обходной маневр. Палата общин, заявил Ковентри, предоставит короне новый военный кредит, если все согласятся с тем, что такая необходимость вызывается голландской агрессией. При этом Ковентри было прекрасно известно, что голландцы как раз готовы заключить мир на разумных условиях; он лишь усиливал свои позиции, призывая выделить деньги только в том случае, если будет обеспечена духовная безопасность нации. Ценой выделения кредита, подчеркнул оратор, должно быть обязательство короля защитить Англию от угрозы папизма.