Августовские молнии
Шрифт:
Но лучше бы я не раскрывал рта, ведь на этих совещаниях мы никогда не достигали согласия. Анастасио и Орасио Флорес в конце концов отправились искать, кому бы сдаться. Тренса, Хамелеон и я бросили жребий, кому оставаться оборонять ущелье, пока остальные будут добираться до Чавиры, где мы решили перейти на американскую территорию. Я проиграл.
На рассвете перед выходом мои товарищи распрощались со мной, как с великим героем, считая меня человеком конченым. Да я и сам так считал.
Они сели на лошадей, которые едва держались на ногах, и поехали вдоль ущелья. Когда всадники скрылись из виду,
После еды я приказал строиться.
— Кто хочет нас покинуть, я не держу.
Все остались. Если суждено попасть в руки неприятеля, они предпочитали оказаться там в компании с генералом, не задумываясь над тем, что меня первого расстреляют.
Я разделил между ними оставшиеся у меня деньги, но солдаты зарыли их в землю, чтобы деньги не отобрали, когда придется сдаваться в плен. Затем я произвел смотр своим силам. Нас было двадцать человек и два пулемета с запасом патронов на два часа, если расходовать их бережно.
«Пожалуй, надо было уходить с Тренсой и Хамелеоном», — подумал я про себя.
К вечеру в ущелье показалась колонна Чато Аргуэльеса, мы оказали ей мужественное сопротивление, но патроны кончились еще до захода солнца.
Тогда мы выкинули белый флаг. Они тоже. Я вышел из-за бруствера и направился к неприятельским позициям, со страхом ожидая, что меня вот-вот продырявят. К счастью, этого не случилось.
Меня отвели к командиру соединения Чато, который когда-то был моим товарищем по армии. Мы сердечно обнялись.
— Лупе, — сказал он, — как я рад тебя видеть.
«В гробу», — добавил я про себя.
— Я сдаюсь, — заявил я ему, — только не расстреливай ребят.
— Еще чего! — отвечал он. — Обещаю тебе, с ними ничего не случится.
И правда, с ними ничего не случилось — отсидели каких-нибудь пять лет в военной тюрьме, и все.
Меня привезли в Сьюдад-Родригес.
— Тебя будут судить военным судом, — сообщил мне Чато, отдавая меня под стражу в Сан-Педро. Я знал это и без него.
В каталажке я встретил Анастасио и Орасио Флореса.
— Завтра нас расстреляют, — сообщил Анастасио, как только я вошел.
Я с волнением обнял его, ибо понял, что он потерял последний шанс бежать, чрезмерно поверив Орасио Флоресу, который, к счастью, заплатил за свой оптимизм тем же.
На рассвете следующего дня их расстреляли. А мне дали какой-то завтрак и под конвоем препроводили в городскую гостиницу. Суд заседал в обеденном зале.
Войдя, я сразу понял: дело мое проиграно и меня почитай уже расстреляли. Председателем суда был Сирило Бегония, прокурором — майор Арредондо, великий хитрец, а защитником капитан Куэто, слывший дураком.
Я попросил слова.
— Я отказываюсь от защиты капитана Куэто или кого-либо другого. Это не суд, а одна фикция. Говорите, что вам вздумается, а мне до всего этого нет дела.
Сказав это, я сел и замолк и ни разу не раскрыл рта за все три часа, пока разыгрывалась эта комедия.
А подготовились они вовсю. Свидетелями выступали Сенон Уртадо, Вардомиано Чавес, дон Вирхилио Росас, двое богатеев из Апапатаро, вдова одного из расстрелянных в Куэвано и многие другие. Меня
— Прости меня, Лупе, — сказал Сирило Бегония, когда заседание кончилось, — но у меня был ясный приказ от президента Республики, чтобы все было так.
Больше года ждал Перес Г. своего часа, чтобы отомстить мне за случай на кладбище Скорбящей Богоматери, но уж отомстил он славно.
— Не огорчайся, Сирило, — отвечал я, — я знаю, что это такое. И не держу на тебя зла.
Я и вправду не держу.
Суд передал меня в распоряжение начальника гарнизона города — им оказался Маседонио Гальвес. Меня отвели под конвоем в Сан-Педро и опять поместили в ту же камеру.
Когда офицер охраны явился узнать мое последнее желание, я велел ему принести свежие газеты и бутылку коньяку «Мартель».
Некоторое время спустя, листая газеты, я сообразил, что величайший сукин сын Толстяк Артахо даже не двинулся из своего родного города и что «его патриотическая деятельность», как называли это газеты, «была одним из важнейших факторов умиротворения страны». Санчес и компания сделали ставку на Артахо — он был их главным козырем, как был им Эухенио Мартинес [14] в истории с несчастным генералом Серрано. Заговорщик, который в день восстания исчезает, прихватив с собой армейский корпус. Я горько посетовал тогда на судьбу, поняв, что мы были игрушками в руках Видаля Санчеса. Нас, революционеров, было мало, как он говорил, но он хотел, чтобы было еще меньше.
14
Эухенио Мартинес — генерал, на участие которого в заговоре рассчитывал Серрано во время мятежа 1927 года.
Я прикончил бутылку «Мартеля» и уже собирался проспать последние часы своей жизни, когда дверь моей темницы отворилась и вошел не более и не менее как Маседонио Гальвес.
— Ты знаешь, что у меня приказ поставить тебя к стенке?
Он еще спрашивал! Как же, он чувствовал себя победителем.
А мне уже ни до чего не было дела.
— Только я не собираюсь его выполнять. Потому что, когда мне было так… — тут он произнес слово, которое я не решаюсь повторить, — ты пригласил меня пообедать и подарил мне свой пистолет, чтобы я мог его заложить.
Последнее, конечно, чистая ложь. Он попросту украл мой пистолет с перламутровой рукояткой, а я сделал все от меня зависящее, чтобы Маседонио поймали и поставили к стенке. Я очень благодарен Маседонио Гальвесу, что он не расстрелял меня в ту ночь, как ему повелевал долг; только пистолета я ему не дарил, он его украл.
Понятно, что в тот моменту меня не хватило духу возражать ему.
Эпилог
Труп, фотография которого появилась на следующее утро в газетах, принадлежал мяснику; говорят, последний был очень на меня похож.