Августовские пушки
Шрифт:
«Вы смогли бы командовать армией?» — спросил Жоффр.
«Как любой другой», — ответил д'Эспери. Когда Жоффр с недоумением посмотрел на него, он, пожав плечами, сказал: «Чем выше пост, тем легче. Больше подчиненных и больше помощников». Решив этот вопрос, Жоффр отправился дальше.
В Сезане, оставшись наедине с Ланрезаком, Жоффр заявил: «Мой друг, вы выдохлись и стали нерешительным. Вам придется отказаться от командования 5-й армией. Мне не хотелось бы вам этого говорить, но я должен это сделать». Как вспоминает сам Жоффр, Ланрезак, подумав немного, ответил: «Вы правы, генерал». Он выглядел как человек, избавившийся от непосильной ноши. По свидетельству же Ланрезака, он, напротив, резко протестовал и потребовал обосновать это решение. Жоффр лишь твердил: «Колебания, нерешительность»,
Затем послали за Франше д'Эспери, который в это время обедал. Не доев суп, он выпил стакан вина, надел шинель и отправился в Сезан. На перекрестке, запруженном медленно двигавшимися военными повозками, его автомобиль остановился. В армии так хорошо знали его коренастую фигуру с головой, напоминавшей снаряд гаубицы, пронзительные черные глаза, короткую стрижку, резкий властный голос, что люди, лошади и экипажи как по мановению волшебной палочки сразу расступались перед ним. В последующие дни, когда он метался из корпуса в корпус, когда обстановка на фронте, а вместе с ней и его характер стали ухудшаться, он, приближаясь к заторам на дорогах, вынимал револьвер и «палил в белый свет» из окна своего автомобиля. Английские солдаты прозвали его «отчаянный Фрэнки». Коллеги д'Эспери считали, что он превратился из живого, общительного и дружелюбного, хотя и строгого, командира в тирана. Он стал свирепым, властным и холодным человеком и терроризировал свой штаб не меньше, чем армию.
Не успел Ланрезак передать ему секретные дела и уехать из Сезана, как вдруг в штабе зазвонил телефон. Трубку взял Эли д'Уассель. Было слышно, как он с раздражением говорил: «Так точно, господин генерал. Нет, господин генерал».
«Кто это?» — рявкнул Франше. Ему сказали, что звонит генерал Ма де Латри, командир XVIII корпуса. Он не может выполнить приказа на завтрашний день, так как его солдаты совершенно выбились из сил.
«Дайте-ка трубку, — сказал новый командующий.— Говорит генерал д'Эспери. Мне поручено командовать 5-й армией. Никаких рассуждений. Выступайте или умирайте». И он бросил трубку.
4 сентября все вдруг ощутили приближение чего-то важного — так иногда появляется подсознательная уверенность в неизбежности великих событий.
В Париже Галлиени также чувствовал наступление «решающего» дня. В Берлине принцесса Блюхер написала в дневнике: «Все только и говорят, что о предстоящем вступлении в Париж». В Брюсселе опадали листья, ветер гнал их по улицам. Осень уже давала о себе знать, и многих мучил вопрос: что же произойдет, если война затянется до зимы? Американский посол Хью Гибсон отметил «возрастающую нервозность» германского штаба, уже четвертый день не сообщавшего о победах на фронтах. «Уверен, сегодня случится что-то значительное».
В германском штабе в Люксембурге напряжение достигло своей высшей точки — приближался триумфальный, исторический момент. Армия, дошедшая до предела человеческих возможностей, была готова завершить на Марне труд, начатый под Садовой и Седаном. «Наступил 35-й день, — с торжеством произнес кайзер, когда встретился с одним из своих министров. — Мы заняли Реймс и находимся в 50 километрах от Парижа...»
На фронте немцы рассматривали завершающий этап кампании как капитуляцию французских войск, а не как генеральное сражение. «Важная новость, — писал офицер германской 5-й армии в своем дневнике, — французы предложили нам перемирие и готовы уплатить контрибуцию в 17 миллиардов франков. Пока мы отвергаем предложение о перемирии».
Считалось, что враг разбит и все доказательства, говорившие об обратном, отбрасывались в сторону. Ужасное сомнение закралось в сердце генерала фон Кюля, начальника штаба Клюка, когда ему
Лишь один человек в Германии думал по-другому. Мольтке, в противоположность Жоффру, не был уверен в своей звезде, пелена самоуверенности не застилала ему глаз, и он смотрел на мир без иллюзий. Этим он походил на Ланрезака. 4 сентября он выглядел «серьезным и мрачным». В беседе с Хельфферихом, министром, с которым только что разговаривал кайзер, он сказал: «Вряд ли в нашей армии найдется лошадь, способная сделать хотя бы еще один шаг». Подумав немного, он добавил: «Мы не должны обманывать сами себя. Мы достигли успеха, но не победы. Победа — это уничтожение способности противника к сопротивлению. Когда в сражениях участвуют миллионные армии, победитель должен захватить множество пленных. А где они? Тысяч двадцать в Лотарингии, ну еще десять-двадцать тысяч пленных на других участках. Судя по сравнительно небольшому количеству оставленных пушек, французы, по моему мнению, осуществляют планомерное и организованное отступление». Мысль, считавшаяся запретной, была высказана вслух.
В тот же день главный штаб получил сообщение Клюка о намерении перейти Марну — слишком поздно, чтобы не допустить этого маневра. Мольтке беспокоил фланг Клюка, обращенный к столице. Поступали донесения об усилении железнодорожного движения в сторону Парижа. В тот же день, как сообщил Руппрехт, французы сняли с его фронта два корпуса. Теперь все данные свидетельствовали о том, что сопротивление противника далеко не сломлено.
Переброска французских войск, утверждал полковник Таппен, указывает на подготовку «удара со стороны Парижа по нашему флангу, где мы не имеем резервов». Эта проблема мучила не только Мольтке, но и командиров на местах. Потери, понесенные во время боев с арьергардами французов, нельзя было возместить за счет резервов, подобно тому как это делал противник. На стыке германских армий оставались бреши. Не хватало двух корпусов, переброшенных ранее на русский фронт. Теперь Мольтке уже хотел взять подкрепления у Руппрехта, только что начавшего — 3 сентября — наступление у Мозеля.
Случилось так, что кайзер находился в штабе Руппрехта как раз тогда, когда туда пришло это предложение Мольтке. Кайзер, уверенный в успехе прорыва линии обороны под Нанси, решительно поддержал Руппрехта, выступившего против какого-либо сокращения его сил Другой человек на месте главнокомандующего начал бы настаивать, но Мольтке не стал этого делать. Тяжелые переживания в ночь на 1 августа, неопределенность и напряженность кампании скорее ослабили, а не укрепили его волю. Не получив подкреплений для правого крыла армий, он решил приостановить их наступление.
Направленный командующим армиям новый приказ, составленный вечером и изданный утром, открыто признавал провал наступления, предпринятого правым крылом, провал стратегии, ради которой немцы принесли в жертву нейтралитет Бельгии. Датированный 4 сентября, этот документ, появившийся через месяц после вторжения в Бельгию, давал точную оценку положению на фронтах. «Противник, — говорилось в нем, — сумел избежать окружения 1-й и 2-й армиями. Часть его войск присоединилась к парижской армии». Вражеские части были переброшены из района Мозеля под Париж; «созданная там группировка угрожает правому флангу германских армий». Ввиду создавшегося положения «1-й и 2-й армиям предлагается развернуть свои силы в сторону Парижа... с тем, чтобы отразить любую наступательную операцию противника, предпринятую с этого направления». 3-я армия должна была наступать к югу в направлении Сены, а другим армиям следовало действовать в соответствии с предыдущим приказом от 2 сентября.