Австралийские рассказы
Шрифт:
— Я попрошу без дерзких замечаний! — вознегодовал Дэррел.
— Простите, сэр, — смиренно произнес Гринвуд. — Я…
— Не перебивайте меня, сэр! О качестве и количестве рабочей силы, которая вам требуется, разрешите судить мне; если вы не в состоянии использовать как следует ту, которую я счел нужным дать вам, я вас выгоню, как не справляющегося с работой или не подчиняющегося начальству. Распишитесь в книге дежурных, сэр, идите, сэр, и помните, что я сказал.
Когда Гринвуд вышел из конторы, напутствие Главного все еще звучало у него в ушах. По пути к своему уютному домику на дороге Каскадов он решил, что назавтра несчастному, изнуренному «вечнику» Кэлли придется перетаскать лишних десятка два лотков с кирпичом и известью. А каменщикам, некоторые из которых уже лет тридцать клали кирпичи «для правительства»
Сделав выговор двум подчиненным. Главный пришел в великолепное расположение духа. Тот факт, что он получал равное удовольствие, запугивая подчиненных или измываясь над каторжниками, несомненно доказывает его строгую беспристрастность.
За Гринвудом докладывал Митчелл, ведавший упряжными. Он жаловался на заключенных Гуча и Джонсона. Первый отказался одновременно с остальными тянуть канат, а второй, отпустив непотребное выражение, заслужил единственное наказание из известных администрации Системы, которое ему еще не приходилось испытать, если не считать повешения. Все ступени истязаний, кроме этих двух, были им пройдены; во всей гамме телесных страданий едва ли нашлась бы нота, которая уже ни привела бы в трепет его естество; во всей исправительной машине, находящейся под покровительством Системы, Джонсону осталось познакомиться только с «затыканием в трубу» и виселицей. Выслушав голословное заявление Митчелла, главный надзиратель тут же распорядился дать назавтра Джонсону «десять часов трубы», а Гучу назначил «дюжину плетей» перед следующим выходом на работу. Само собой разумеется, это была «дюжина бухты Ботани-Бей», которая не совпадает ни с арифметической дюжиной, ни с чертовой дюжиной, а попросту означает «двадцать пять». На следующее утро, когда цепочка заключенных партии Д потянется из дверей барака, Гуч и Джонсон услышат команду «выйти из строя для отбытия наказания». Возможно, только тогда они впервые узнают, что в чем-то провинились; во всяком случае, новый приговор они впервые услышат только тогда. Видите ли, на разбирательство жалоб надсмотрщиков в присутствии заключенных, обвиненных в нарушении устава, пришлось бы тратить слишком много времени, принадлежащего ее величеству, поэтому, власти предпочитали обходиться без этой формальности.
Надсмотрщик Митчелл надеялся, что его доклад поможет ему заслужить благоволение Главного. Отдав честь и подобострастно пожелав своему начальнику «спокойной ночи», он вышел.
Не успел он пройти по усыпанной гравием дорожке и двадцати шагов, как его снова вызвали к главному надзирателю. Уже стемнело, но тюремщики, ожидавшие у дверей своей очереди, все-таки разглядели, что лицо Митчелла было теперь бледнее, чем когда он выходил от начальника.
— Эге, — громко шепнул один из них, — кто это тебя подсиживает, Митчелл?
Все знали, что означает вызов к начальнику после того, как «доклад» выслушан. Он означал, что на вторично вызванного поступил донос от кого-то из сослуживцев — скорей всего от собственного подчиненного, метившего на его место.
Именно это случилось с Митчеллом. Его помощник и телохранитель Кранч обвинил его в том, что он непочтительно отзывается о главном надзирателе. Возможно, что мистер Кранч руководствовался в своем поступке именно искренней заботой о добром имени главного надзирателя, как он уверял. Однако возможно, что некоторую роль в наушничестве Кранча сыграло и недавно полученное им разрешение на женитьбу, — а женатому человеку прибавка к жалованью
Митчелл отрицал, будто он непочтительно высказывался о Главном. Однако он был вынужден сознаться: да, он сказал, что Главному фамилия Дьявол подошла бы больше, чем Дэррел.
— Но, сэр, я ведь это в похвалу сказал, — защищался он. — С вашего позволения, вы смелый человек, сэр, и я хотел сказать, что вам сам черт нипочем.
— В похвалу или не в похвалу, — взревел главный надсмотрщик Дэррел, — вы не смеете касаться старших по чину! Это непростительная вольность! Чего можно ожидать от заключенных, если вы сами не уважаете ни Систему, ни тех, кто стоит во главе ее? Вы отстраняетесь от обязанностей, пока не придет ответ от коменданта, — я буду просить о вашем увольнении с должности надзирателя.
Опять Митчелл вышел от Главного, не сомневаясь, что место для него потеряно, поскольку не было еще случая, чтобы гражданский комендант отказался утвердить предложение главного надзирателя Лонгриджа.
Прекрасное настроение Дэррела сразу испортилось, как только он узнал про обмолвку Митчелла. Это был пустяк, но тем не менее очень неприятный. Как всякий тиран, Дэррел не переносил, когда оскорбляли его достоинство. Тщеславие было самым уязвимым местом Дэррела, и он страдал от мысли, что его подчиненные, эти невежи, а то еще (это совсем ужасно!) и заключенные коверкают его фамилию, потешаются над его характером. Чем больше он об этом думал, тем больше сожалел, что позволил Митчеллу так легко отделаться. Дэррел кипел и бесился от ярости, но затем с удовольствием вспомнил, что доклады еще не кончились и непременно найдутся другие нарушители устава и, примерно их наказав, можно сорвать на них свое мрачное настроение. По несчастной случайности, Дэррелу было суждено восстановить равновесие духа за счет заключенного Тэппина.
Следующим докладывал надсмотрщик с каменоломни.
— Тэппин, сэр, за подделку, по приговору губернатора Рэди; это который сидел в карцере на той неделе…
— Что там еще? — прорычал Дэррел. — Опять разговаривает?
— Нет, сэр; только упрямится, с тех пор как вышел из карцера; медленно работает, а сделаешь замечание — правда, ответить-то ничего не ответит, но и внимания не обратит.
Дело было в том, что три дня карцера сломили Тэппина больше, чем все предыдущие испытания.
— Завтра Джонсона наказывают, так в упряжке не хватит одного. Его заменит Тэппин. Посмотрим, как его милость под плетью попробует увильнуть от работы.
Главный не терпел прозвищ, когда они относились к нему самому. Но ни у кого на всем острове не было лучшей памяти на клички и прозвища каторжан, — а всякий мало-мальски прославленный преступник имел по меньшей мере одну кличку, а то и две, — и никто не умел более оскорбительно пускать их в ход, говоря с каторжниками. Тэппина он чаще всего называл не по фамилии или номеру, а просто «его милость».
Одним росчерком пера главный надзиратель сделал необходимую запись о переводе заключенного из партии А с каменоломни в партию Д, упряжных каторжан, возивших вагонетки.
В глубине души Дэррел знал, что поступает ужасно несправедливо, что на бывшем мэре он срывает свое раздражение на Митчелла. Он знал, что партия Д, по традиции острова, составлялась из самых отъявленных мерзавцев — из людей с самой отчаянной репутацией, из убийц и тех, кто был хуже убийц. Он знал, что, каковы бы ни были преступления Тэппина, чего бы он ни натворил в исправительных колониях, он все еще сохранял искру человеческого достоинства, которая в обычных условиях каторги могла бы помешать ему опуститься на самое дно. Дэррел знал, что для Тэппина будет невыносим тот новый ад, в который он его ввергал своим приговором.
Он знал все это и все-таки сделал запись в книге наказаний:
«Тэппин У. Э., № 18–969, по приговору губернатора Рэди; неподчинение и лень, 2-й проступок за 7 дней. Перевести в партию Д на 12 месяцев».
— Вот, — сказал он, подписываясь, — думаю, что с мэра Тэппина хватит.
Хватит? Мы полагаем, что вполне. Одного месяца, всего лишь месяца пребывания в партии Д было бы достаточно, чтобы обыкновенный человек погиб душой и телом. Для Тэппина, по природе человека слабовольного, год в партии Д означал предел морального и физического падения.