Австралоиды живут в Индии
Шрифт:
Глинобитные хижины примостились между шоссе и железной дорогой. Подслеповатые окна этих жилищ светились огоньками керосиновых ламп. Ночные бабочки вились у запыленных колпаков фонарей. Пахло человеческим жильем, дымом паровозов и машинным маслом. В поселке было знойно и душно.
Нималавенкайя (так звали старика) принадлежал роду Нимала — «Лимонное дерево».
– Лимонное дерево, — рассуждал он, — приносит кислые плоды. А когда плоды маленькие, они бывают горькими. Так и жизнь моего рода — горько-кислая. Да и осталось нас в роду совсем немного. Остальных мы уже давно растеряли. Я слышал, что несколько семей моего рода кочует где-то недалеко от нашего города. Но я никогда их не видел. Все мы, живущие здесь, тоже
Нималавенкайя, по-стариковски покряхтывая, поднимается и выходит из хижины. Я иду за ним. Из темноты навстречу нам выступает несколько человек. Я сразу замечаю гибкую фигуру юноши. На нем ничего нет, и только на бедрах неопрятный лоскут.
– Наш старейшина, — говорит Нималавенкайя. Старейшине от силы лет двадцать пять. Руки он держит почему-то за спиной. Потом, очевидно решившись, протягивает мне обод от барабана.
– Это что? — не сразу понимаю я.
– Барабан, — тихо говорит старейшина.
– Ну и что? — снова недоумеваю я.
– Барабан, который не звучит, — и опускает голову. Потом встряхивает буйной шевелюрой и говорит быстро и горячо, боясь, что его могут перебить и он забудет то, что хотел сказать. Его жесты выразительнее и красноречивее слов.
– Раньше в каждой хижине янади был барабан. Барабаны звучали по всей округе (старейшина бьет по ободу), и все знали, что это янади. У нас есть пословица: «Для янади барабан, что вода для рыбы». Наши предки пугали барабанным боем диких зверей, а потом били в барабаны и танцевали. А что осталось теперь у нас? — он поднимает обод над головой. — Один обод. У нас нет денег, чтобы достать новую кожу для барабана. Она стоит дорого.
И стоящие вокруг люди как эхо повторяют:
– …дорого.
В темноте какой-то детской печалью светятся их глаза. И сами они напоминают мне детей, которые жалуются взрослому и просят его помочь им.
Но старейшина как будто угадывает мои мысли.
– Нет, - твердо говорит он. — Нет, мы не просим у тебя денег. Мы просто рассказываем тебе о наших бедах. Ты вошла в нашу хижину и сидела с янади. Поэтому я тебе все это говорю. Те, в городе, считают нас «неприкасаемыми». А мы — янади. Они не понимают этого.
— …Не понимают этого, — снова эхом отзываются остальные.
Я всматривалась в лица окруживших меня людей и задавала себе вопрос: что я о них знаю?
Я знала, что они принадлежат к племени янади. Их предки, протоавстралоиды, были первыми обитателями этой земли. Им удалось сохранить до сих пор элементы культуры каменного века. Но я знала о них и другое. Эти люди добывали себе хлеб тяжелым поденным трудом. Они рубили дрова, подметали городские улицы, убирали городские особняки, ухаживали за деревьями и цветами в городских садах, крутили педали велорикш. Соседний малопонятный и враждебный им мир заставил их работать на себя. И они стали париями этого мира. Неприкасаемыми. Их заманили в западню, и только смерть вырвет их из нее. Но почему разорванный барабан оказался главным во всем этом? Почему старейшина начал именно с него? Почему он не сказал, что за их труд они получают гроши, что их обманывают и обсчитывают? И постепенно я стала понимать. Этот молчащий барабан превратился сейчас для племени в некий символ. В символ их трагедии.
Луна уже высоко стояла в небе, и теперь я без труда различала черты людей. Старейшина замолчал так же неожиданно, как и начал. И вдруг произошло чудо. Беспорядочная толпа расступилась, превратилась в правильный круг. Люди медленно задвигались, прихлопывая в ладони, и запели мелодично гортанными голосами. И вновь каменный век ступил на этот клочок городской земли. И эта земля, луна и звезды принадлежали только им, янади. Бесшумно двигались темные полуобнаженные тела, и звучала древняя песня. Янади пели о луне, о прохладных горных джунглях, о синем цветке, который
4
Рыбаки Сангама
«Сангам »— значит «слияние». В этом месте сливаются две реки. Они широкие, но мелководные и в жаркий сезон превращаются в ручейки. Ручейки текут по песчаному ложу. И вся почва вокруг песчаная. Песчаные холмы покрывают берег у самого слияния. Раскален воздух, и раскален песок. Здесь растут чахлый кустарник и редкие с искривленными стволами деревья. Деревья почти не дают тени. Прямо на песке, открытые всем ветрам и безжалостному солнцу, стоят несколько хижин янади. Издали они похожи на кучи сухих листьев. Несколько хижин — это уже целая деревня. И деревня эта называется Сангам. В жидкой тени дерева прямо на песке сидят несколько женщин. К искривленной ветви привязан узел, и, потому что узел время от времени шевелится и издает утробные звуки, я понимаю: в нем ребенок. Женщины под деревом заняты важным и приятным, с точки зрения янади, делом. Они вылавливают насекомых в головах друг у друга. Эта «охота» полностью поглощает их внимание, и женщины не слышат шагов и не замечают появления «чужака». Когда я останавливаюсь в непосредственной близости от дерева, одна из них, заподозрив, что в окружающем мире произошли какие-то изменения, поднимает голову. Буйно вьющиеся кудри припыленными космами спадают ей на глаза, но тем не менее дают ей возможность разглядеть подошедшего.
– Аё! Вот это да! — вырывается у нее.
«Вот это да» — исчерпывающая и окончательная моя характеристика. Короче и лучше сказать трудно. Остальные немедленно вскакивают на ноги и застывают в позах, напоминающих финальную сцену из гоголевского «Ревизора». Некоторое время мы рассматриваем друг друга, переминаясь с ноги на ногу. Я мучительно вспоминаю неожиданно исчезнувшее из моей головы нужное сейчас слово «здравствуйте» и тоже молчу.
— Вот это да… — повторяет одна из них и задумчиво чешет в затылке.
— Здравствуйте, — говорю я, наконец поймав пропавшее слово.
Женщины изумленно смотрят на меня. Они бы, наверно, удивились меньше, если бы заговорил лежащий рядом камень. Привел всех в чувство и вернул к реальности крик ребенка, который почему-то в этот драматический момент решил выпасть из узла. Женщины бросились к нему, приглашая меня последовать их примеру. Человеческое взаимопонимание между нами было восстановлено, и дальнейшее общение уже не вызывало затруднений.
Старшую из женщин звали Лакшми. Она объяснила, что все мужчины в деревне ловят рыбу в реке и что жители деревни питаются в основном рыбой. Теперь я заметила, что между хижинами были натянуты тонкие веревки, на которых висела серебристая вяленая рыбешка.
— Эйо-о-о-о! — раздалось откуда-то снизу, с реки.
— Идет, — удовлетворенно сказала Лакшми.
— Кто идет? — спросила я.
— Как кто? Разве не узнаешь?
— Нет, — чистосердечно призналась я.
Лакшми сначала удивилась, потом хлопнула себя по лбу и заливисто засмеялась. Остальные тоже засмеялись.
— Аё! — сквозь смех сказала Лакшми, — ты же его не видела и, конечно, не знаешь его голоса.
«Логично», — подумала я и осторожно спросила: