Автобиография
Шрифт:
А раньше я был не таким…
После того как я ощутил благодать Божию, все дары преумножились. Я стал смышленым, выучил каноны Пресвятой Троице, канон Иисусу, другие каноны. Если их пели и читали в церкви, то я их заучивал наизусть. Псалтирь читал наизусть. На определенные псалмы, слова которых похожи, я обращал внимание, чтобы не путать их. Я действительно изменился. Много видел, но ни о чем не говорил, потому что не имел права говорить, не имел такого извещения.
Все видел, на все обращал внимание, все знал. От радости не ходил по земле. Тогда открылось у меня обоняние, и я стал различать все запахи, Открылось зрение,
Я стал иным, другим, обновленным, — признавался старец Порфирий. — Все, что видел, переводил в молитву. Все обращал на себя. Почему птичка поет и славит Создателя? Так хотел делать и я. То же самое и с цветами. Цветы я различал по их аромату, а их благоухание слышал на расстоянии получаса ходьбы. Различал траву, деревья, воды, скалы. Да, я разговаривал даже со скалами! Как я смотрел на них'.
Я спрашивал их, и они рассказывали мне все тайны Кавсокаливии. Это глубоко затрагивало меня, и я приходил в умиление. Все я видел через призму благодати Божией. Видел, но не говорил. Часто ходил в лес. Мне очень нравилось ходить меж камнями по высокой траве, между маленькими и большими деревьями.
Я полюбил соловья, и он в меня вселил вдохновение!
Однажды утром я один пошел в девственный лес, — вспоминал старец Порфирий. — Все было в утренней росе, сверкало на солнце. Я оказался в ущелье, перешел на другую сторону и сел на скале. Неподалеку ручей тихо нес свои холодные воды, а я творил молитву.
Стояла полная тишина, не было слышно ни шороха. Скоро в тишине я услышал сладкий, упоительный голос, прославляющий, воспевающий Творца. Я посмотрел вокруг, однако ничего не увидел. Наконец, напротив себя на одной из веток различил микроскопическую, как мне показалось, птичку. Это был… соловей!
И вот, я слушал, как соловушка щебечет, как он просто разрывается от любви! От пения надувалось его горлышко и, как мы говорим, он, поистине, выбивался из сил (мальясе)! Эта маленькая птичка расправляла сзади свои крылышки (на кани ката писо та фтера ту), чтобы набраться силы, и издавала сладчайшую мелодию! Это был прекрасный звук. И горлышко птичье так надувалось… По — по — по!
Ах! — Был бы у меня стаканчик воды, чтобы он подлетел и утолил бы свою жажду!
Я не могу передать вам то, что чувствовал тогда. Но я открыл вам тайну. Думал тогда: «Почему такой маленький соловейчик выдает такие трели? Почему так заливается? Почему поет такую прекрасную песню? Почему, почему, почему? Почему он так надрывается? Почему, ради чего? Может быть, ожидает чьей–то похвалы? Конечно нет, там никто его не похвалит». Сидел и философствовал. Это пришло ко мне после старца Димаса.
Раньше я не философствовал. Чего мне только не рассказал этот соловей! И чего я ему только не наговорил в тишине: «Соловейчик мой, кто тебе сказал, что я буду проходить здесь? Здесь нет никого поблизости. Это место такое недоступное. Как здорово и без перерыва ты исполняешь свой долг, свою молитву к Богу! Сколько всего ты мне рассказал, соловей мой, сколькому научил! Боже мой, я прихожу в умиление. Соловейчик мой, своим пением ты показываешь мне, как нужно
Сейчас здоровье не позволяет мне описать это так, как я это чувствую. Можно было бы написать целую повесть. Я очень полюбил этого соловья. Я полюбил его, и он меня вдохновил. Я подумал: «Почему он, а не я? Почему он скрывается, а я — нет?» И мне пришла мысль, что нужно удалиться, пропасть, как бы перестать существовать. Я сказал: «Зачем? Разве люди слышат его? Разве он знал, что я буду здесь и услышу?
Кто слышал, как он надрывался? Почему он прилетел в такие удаленные места? А те соловьи а зарослях кустарника, в овраге, которые поют днем и ночью, утром и вечером; кто слышит, как они разрываются? Почему они это делают? Почему они прилетали в такие удаленные места? Зачем надрывали свои связки? Цель — служба, пение своему Творцу, служение Богу». Я так объяснил это.
Всех птиц я видел ангелами Божиими, славящими Бога, Творца всяческих, которых не слышал никто. Да, они прятались, чтобы их никто не слышал, поверьте мне! Их не интересовало, слышали ли их, но они стремились к уединению, к тишине, в пустыню. Кто их услышит в тишине? Только Творец всяческих, Создатель всего, Тот, Кто даровал им и жизнь, и дыхание, и голос. Вы спросите: «Разве у них есть ум?» Что на это сказать? — удивлялся старец Порфирий.
Не знаю, делали они это сознательно или нет. Не знаю. Потому что это птички. Сегодня они живы, а завтра их нет, как говорит Священное Писание. Мы не должны мыслить иначе, чем говорит Священное Писание. Бог может нам показать, что все они — ангелы Божий. Мы этого не знаем. Они всегда скрывались, чтобы никто не слышал их славословия.
Так и у монахов жизнь там, на Святой Горе, проходит в безвестности. Живешь со старцем, любишь его. Поклоны, подвиги, все бывает, но ты их не помнишь и о тебе никто не говорит:
— «Кто это такой?»
Ты живешь Христом, ты — Христов. Живешь внутри всего, живешь Богом, в Котором все живет и движется, в Котором и чрез Которого — это мои собственные греческие выражения. Ты входишь в нетварную Церковь и живешь в ней как неизвестный.
Я принял помысел, советующий удалиться в пустыню и жить вместе с Богом, один на один
Я весь был там! Ум мой уже убежал в пустыню, — вспоминал старец Порфирий. — Осталось лишь попросить у старца благословение, взять котомку с сухарями, скрыться, чтобы непрестанно воспевать и славить Bora. Но я думал: «Куда мне идти? Я и рукоделию толком не научился». Меня еще ему не обучили. Может быть, боялись, что я уйду. Подобный страх был нередким на Святой Горе. А именно, старцы не учили послушника рукоделию до конца, чтобы он не ушел. В то время для монаха рукоделие было как воздух, потому что с его помощью он мог заработать себе на сухари.
И вот, в уме у меня укрепилась мысль уйти в пустыню, чтобы жить один на один с Богом, бескорыстно, без гордости, без эгоизма, без тщеславия, без этого, без того, без всего… Вы мне верите? От этого у меня родилось бескорыстие. Крайнего совершенства достигали те редкие аскеты, которые скрывались в пустыне. Они не стремились ни к людской славе, ни к чему, ни к чему, ни к чему… Они обливались слезами к Богу и молились все за Церковь. Все они труждались прежде всего ради мира и Церкви, а потом уже ради себя.