Автобиография

Шмуклер Юлия

Так или иначе, книги значительно расширили мой кругозор, и я как бы поднялась из пыли, в которой ползла по дороге, на четвереньки. С меня, наконец, было снято обвинение в дефективности - я была дура, но нормальная. Трудно передать, как это меня утешило. Стараясь с книжками не связываться, я стала спрашивать и выспрашивать, как баба на базаре, не стесняясь задавать самые глупые вопросы. К моему удивлению, спрашиваемые иногда, после первого презрения, ничего выжать из себя не могли и уходили озадаченные. Я поняла, что в моей глупости, кроме тупого невежества, есть свой здравый смысл: я могла понять только очень простые вещи и требовала того же от науки. Мне казалось, что существуют какие-то более общие, глобальные идеи, из которых то, что я не понимаю, вытекает как дважды два. Существующая путаница казалась мне переходиками между флигилечками и пристроечками, понастроенными там, где должно быть монолитное здание. Я мечтала перестроить эти посады на базе статистической физики, чтобы выделить хотя бы общие хоромы.

Пока что я неловко ползла на своих четырех, то и дело проваливаясь в какой-нибудь пробел образования. Когда я переставала двигаться, ощущение дальности дороги

сводило меня с ума, пока я неуклюже чапала в дыре медленным колесом, удивляя своим невежеством мужа. Требовалась огромная выдержка, чтобы не свихнуться и вылезти обратно. Я как бы училась грамоте и стихосложению одновременно, заглядывая для справок в букварь. Способ обучения хороший, потому что при нем не теряется интерес и цель, но требующий громадного нервного напряжения. Временами колеса совсем останавливались, погружая меня в тоску и панический ужас - но потом снова пускались в ход, вознося на вершину счастья. Иногда я даже чувствовала, что они по делу останавливаются - там созревало что-то - но механизм был еще слишком шаткий, чтобы я относилась уравновешенно. Для поднятия духа я говорила себе такие подкрепляющие фразы, чуть не вслух - и, как ни странно, это действовало. Одна, помню, была: "ничего не поделаешь, надо жить дальше". Мне было слишком тяжело, чтобы я получала от творчества наслаждение - но я чувствовала, что мои мучения правильные. Ногу отсидишь и то колет, а тут я голову засидела. Зато каждый день я была чуточку другая, как мой сын, которому исполнилось два года и он говорил прекрасный стишок: "Джеймс-Джеймс, Моррисон-Моррисон, а попросту маленький Джим, смотрел за упрямой, рассеянной мамой лучше, чем мама за ним". Тогда это было неправдой, потому что я вкладывала в него уйму времени и сил, но сейчас это сильно смахивает на истину. Самое удивительное, что в это время Бог контрабандой появился у меня дома, во всех вопросах, связанных с безопасностью маленького Джима. Мы все Кощеи, у которых жизнь заключена в иголке, а иголка не лежит спокойно в яйце и утке, а бегает неизвестно где на своих тоненьких ножках. Сохранять в таких условиях целостность мировоззрения могут только лекторы по антирелигиозной пропаганде.

Я заметила, что во время наших научных разговоров мы с мужем говорим на каком-то птичьем языке и понимаем друг друга с полуслова. Язык книг рядом с ним выглядел, как казенная официальщина, вроде газет. Мне пришло в голову, что в нем, как и в газетах, надо читать между строк. Мои вероятности вели себя как живые, и где-то в сухих определениях скрывались свойства их характера. Я снова схватилась за книжки - но теперь уже в самом жесте была бесцеремонность - и стала нахально просматривать их по диагонали, сопровождая процесс нелестными замечаниями относительно догматизма определений и фарисейства доказательств. Я вела себя как бывший раб, ставший господином и хотя таких вещей "не может носить земля", как сказано в библии, в условиях книжного террора, продолжающегося и по сей день, это была правильная пугачевщина. Главное было сделано: я научилась получать образ из стального текста книги.

Из статистической физики, где учебники прекрасные и по отношению к которым всегда наблюдался респект и чтение, образы поступали непрерывным током. Сверхзадача перевода статфизики в математику решалась наложением этих образов и их совмещением. Это было мучительное состояние - образы то сливались, то распадались в разные стороны - покуда с чувством облегчения не возникал расширенный образ, который переходил слева направо из статфизики в математику. По этому мосту начинала поступать информация, шел перевод, правильность которого определялась получением решения конкретной цетлинской задачи. При этом я никогда не знала, когда я совершаю положенную переводческую вольность, а когда подлаживаюсь под собственный образный стиль мышления. Мне казалось, что только я одна думаю образами и ассоциациями и что это такое мое извращение. Тот факт, что никто об этом не говорил и не упоминал, казался мне доказательством. Про остальных я думала, что они садятся и логически рассуждают, как в учебниках указано. Мне не приходило в голову, что если бы так оно и было, сами авторы учебников все открытия и сделали бы.

На этой работе - с опорой в виде книжек справа и слева - я поднялась на ноги. Появился новый мощный мотор: так как мое белое пальто стало совсем бродяжьим, я начала решать задачи, чтобы меня все мужчины любили. Зачем мне нужны "все", я не задумывалась - желание было древним, как мир, и одновременно абстрактно-детским, направленным в белый свет, как в копеечку. По-видимому, ничто меньшее, чем "все мужчины", не могло мне мое пальто компенсировать. Одновременно мои задачи стали обрастать бредом, и так как их результаты находили себе применение не только в биологии, но и в экономике, социологии и сложных системах вообще, то получалось, что статистическая физика спасает цивилизацию. Цивилизация жалостным голосом взывала ко мне, умоляя не прекращать работать и не дать ей остановиться. Она находилась там, по ту сторону железного занавеса, где на свободе в ярком освещении она вроде как крутилась и преодолевала свои трудности нормальные трудности сложной системы, мучающейся своей сложностью. Я ей из своей серой мертвечины помогала, как могла - вокруг меня цивилизации не было. Чтобы увеличить помощь, я всех агитировала заниматься моими задачами и произносила длинные и горячие речи, заражая окружающих. Сейчас я их забыла, потому что они были неправильные - но тогда это был мотор, который мертвого мог поднять из гроба, и он меня поднял. Я моталась от задачи к задаче на двух костылях, как бывший парализованный; математика была для меня только несговорчивая девка, из которой я выбивала ответы на вопросы, спасающие мою далекую возлюбленную.

При переходе от задачи к задаче очень важно было выбрать правильную последовательность задач, чтобы по ним можно было пробежать, как по камушкам и не завалиться. Здесь я ни разу не ошиблась - следующая задача начинала как бы подмигивать мне и глядеть приветливо. Должна сказать, что в методологических вопросах я всегда все знала, будто

мне бабушка нашептала и заранее планировала стратегию и тактику моего продвижения. Войска у меня были никудышные - мародерские орды с пищалями - но полководец глядел вперед. Колеса мои постепенно раскручивались, и я уже могла думать долго на одну тему. Теперь я знала, откуда берутся мелкие идеи - от них. Содержательные возникали другим путем - со вспышкой. Было еще третье состояние - цветная истина как бы медленно прорастала где-то сзади, медленно приближалась, видимая будто через матовое стекло и делалась очевидной. Она никогда не объясняла себя, и я к ней относилась недоверчиво, больше полагаясь на основательное колесо, добытое трудом. По отношению к нему мое усердие было безгранично, как у больного, который учится ходить с палочкой. Муж сообщил мне, что если думать на ночь - утром будет урожай. Это был огромный шаг вперед. Крупные рыбы мыслей медленно вплывали в еще не проснувшуюся сеть сознания, покуда кретинический визг будильника не обрывал их. Чертыхаясь и проклиная все на свете, я мчалась в институт к очередному шмону, и перед институтом давала такой кросс, что идеи у меня в пятки проваливались. Там я бессмысленно маялась восемь часов, развлекаясь только безнадзорными разговорами с кокетливыми мальчиками (для этого надо было найти деревянную дверь), и лишь на обратном пути домой пешком могла о чем-нибудь подумать. Колеса любили ходьбу, поездки в ненабитом транспорте и мои лыжи. Они мечтали, чтобы я высыпалась и поощряли любые проявления лени и расслабленности. Иногда выспавшись и провалявшись, я получала гораздо больше, чем от самой напряженной работы. Колеса были на русской ленивой стороне и не переваривали американской деловитости. Если бы Обломов догадался подумать о чем-нибудь путном перед тем, как лечь на диван, у него была бы колоссальная производительность.

Тут произошел случай, который показал, что голова моя начала проявлять признаки жизни. Мы с мужем решали одну очень трудную задачу, которая не поддавалась ни одной из ранее найденных отмычек. Только что провалилась очередная попытка решить ее. Муж, как всегда, с идиотским видом лежал на диване, я сидела рядом в кресле. И вдруг я открыла рот, сделала умное выражение и на чистом русском языке привнесла длинную фразу, описывающую внутреннее устройство задачи: "Она выглядит, - сказала я, - как если бы..." Далее следовали длинные слова с падежами, некоторым образом согласованными. Муж глянул на меня особенным образом - и задачу решил. Когда я удивилась удивился он: "ну как же, ведь ты сама мне сказала..." Чего я сказала - я понятия не имела, хотя фразу могла бы повторить любое количество раз. Я не видела в ней смысла. Решение мужа было сложным и я его не поняла - но через несколько дней, мучительными достижениями колеса, я сама получила простое решение задачи, и когда я глянула на него, я поняла смысл фразы, которую говорила.

Этот случай меня поразил. Отныне я с доверием стала относиться к своему оракулу и на его "указания" двинулась, как загипнотизированная, без опоры, то и дело припадая к земле до ползучего состояния из-за какого-нибудь пробела. Муж подбодрял меня возгласами: "давай, давай, одна идешь" - как на лыжных соревнованиях. Даже когда оракул вступал в противоречия с мужем, что случалось чаще и чаще, я хоть и со смущением, но всегда держала сторону оракула - и к моему изумлению, выигрывала. Я долго думала, как это умный муж может ошибаться, а глупая я оказаться права - и пришла к заключению, что муж думает мало и над посторонним делом, а я днем и ночью, и над кровным и личным. Была только одна вещь, в которой оракул грешил: он непрерывно внушал мне одно очень простое свойство моих задач, которое так и лезло в глаза. Я сказала о нем мужу - но он поднял меня насмех, и возразил, что такая простая и фундаментальная вещь должна быть в учебниках. Я перерыла учебники - ее там не было.

Тут сбылось, наконец, старца проклятье - меня начали убивать в институте. Я сама была виновата: ничего не понимая в психологии научных сотрудников, я вела себя, как щенок, который нашел мозговую косточку и всем ее показывал: "посмотрите, что за косточка! Ай да косточка!" А люди серьезные спрашивали: "что за собака? почему без ошейника? и почему воет?" Черт меня еще дернул сделать доклад на семинаре - я просто хотела рассказать, что целесообразности нет, а есть замечательная наука статфизика (наши технари и математики не проходили), которая в пять минут позволяет щелкнуть задачи, решение которых занимает длинные статьи. Доклад кончился разгромом: на меня неожиданно напал самый высокоморальный и уважаемый ученый нашего института, который в необычайно резкой форме утверждал, что результатов нет и не будет. Я утверждала, что результаты будут, защищалась, как умела, и в пылу спора упала с эстрады. Тогда носили такие тоненькие каблучки и я гробанулась.

На этом падении будто открылся тот факт, что я баба и железнодорожница, а не младший научный сотрудник, как считалось из приличий. "Баба - она баба и есть", как гласит народная мудрость, и "женщина - друг человека", как гласит интеллигентская. Только университетское образование позволяет этому дружку говорить, искусно подражая человеческому голосу, и то каждый понимает, что это несерьезно и скорее удивительно. Если же дружок заведет себе любимые идеи и на задних лапах двинется, как равный, в человеческое общество, обсуждать их - ему покажут кузькину мать. Что уж говорить обо мне, которая полезла с железными дорогами, да еще говорила про непонятную статфизику, да еще подняла лапу на авторитеты. Такое и мужчине не простили бы. Я нарушила не только чувство мужского превосходства, но и табель о рангах, и негласную гамбургскую лестницу способностей, установленную в нашем институте, согласно которой я сидела в самом низу и служила началом отсчета. Если бы я встала, все рухнули бы. Вот почему широкие массы младших и старших сотрудников в обстановке невиданного энтузиазма кинулись вымещать на мне свои детские и взрослые комплексы. Одни не понимали и считали, что понимать нечего; другие понимали и считали, что идея не по чину; третьи вдруг увидели конкурента. Просто удивительно, как изменились лица милых мальчиков, еще недавно кокетничавших со мной в коридоре; теперь в их глазах зажглись совсем другие мужские огни.