Автограф
Шрифт:
Лобов зашевелил ноздрями. Не надо бы реагировать на Званцева, но Лобов реагирует, будто бы его бьют по колену молоточком и мышца сокращается непроизвольно, — рефлекс.
— Астральная оболочка — это духовное тело, которое при распадении материального тела сливается с духовным веществом мирового океана. Подобное стремится к подобному. — Володя хитро глядел на друга: хотелось схватиться, поразмять серое вещество — умственные кости.
— Я к тебе не стремлюсь.
— Я стремлюсь. Углерод — великий соединитель.
— Утихни, прицеп культуры.
— Коля, ты хочешь постоянно находиться в привычном образе мышления. Затхлость, застой, рутина. Никакого движения. Стыдно. Кресло — твое низменное желание.
— Сейчас одним астралом будет больше! — Лобов начал решительно выбираться из кресла, в котором он сидел и которое было ему тесновато.
Лобов сам его смастерил. Несколько дней в клинике пилил, строгал, склеивал, красил. С виду вялыми тяжелыми руками. Детище тоже получилось большое, тяжелое, вялое, но пациенты чувствовали в нем себя великолепно, как в руках Лобова, когда он проводил бронхоскопию: исследовал бронхи. Если не было
Раскрылась дверь, и появилась взволнованная лаборантка из кабинета функциональной диагностики:
— Владимир Алексеевич, забирают микроаструб!
— Кто? — встрепенулся Володя.
— Велено передать в легочную терапию. Комиссия по проверке использования аппаратуры утверждает, что мы захватили микроаструб не по профилю.
— По их мнению, у человека сердце отделено от легких!
— Не знаю, Владимир Алексеевич.
Комиссия была только в одном права — микроаструб, прибор, купленный на валюту, Володя на самом деле захватил явочным порядком. Когда он его доставил в клинику, Лобов сокрушался: «Лучше бы «форд» пригнал». — «Пригоню. Я богатый Буратино».
— Выход в астрал возможен и при жизни в порядке исключения, — сказал удовлетворенный Лобов.
— А-а, — махнул рукой Володя и выбежал из кабинета отбивать у комиссии микроаструб.
За ним устремилась лаборантка.
Подначки между Володей и Николаем длятся еще с институтской скамьи: оба они с одного курса, вместе поступили к профессору Нестегину в ординатуру — Лобов как бронхолог, Званцев — как анестезиолог. С недавних пор Володя начал ездить и на специализированной «скорой». Подрабатывал. Если Лобов построил собственной конструкции кресло для бронхологии, то именно Володя вытащил на площадку черной лестницы старый сушильный шкаф, привел его в порядок и приспособил под первоклассную кофеварку. Однажды наглядно всем доказал, даже Нестегину, что кровяное давление можно измерить с помощью золотого кольца: положил на стол руку больного, повернул ладонью кверху и подвешенным на нитке кольцом (нитку и кольцо дала сама больная — это нянечка из приемного покоя тетя Даша) начал медленно водить от запястья вверх к локтю. В двух местах кольцо качалось. Володя линейкой измерил расстояние от запястья до первого места, где оно закачалось, и до второго. Это и были цифры давления. Кое-кто из совсем молодых специалистов пытался подвергнуть сомнению Володин эксперимент: «Знаем: дважды два — три, максимум — шесть», но результат, полученный Володей, проконтролировали аппаратом для измерения кровяного давления, и Володя торжествовал победу. Лобов совсем молодого специалиста, того самого, который сомневался, взял за ухо и приготовился его наказать, потому что Лобов и Званцев, когда требуют обстоятельства, немедленно объединяются. Их дружба имела определенную форму, имела свои варианты общения, для посторонних казавшиеся подчас странными. Углерод — великий соединитель.
После поспешного исчезновения из кабинета Володи Лобов все-таки поднялся с кресла, погасил спиртовку, надев на нее колпачок, вновь вернулся и спокойно утвердился в кресле. Про Николая Лобова еще в институте друзья говорили: он как холодильник — иногда отключается.
Володя ведал хозяйством, был общественным завхозом. На нем числилось имущество клиники, начиная от сложнейшей аппаратуры и кончая шторами на окнах. Последний раз Володя «выхватывал» в отделе медоборудования и хозяйственной части мыло, писчую бумагу, бронхоскопы с фотонасадкой. Сейчас надлежало сразиться за микроаструб, чтобы его не захватили завистники. Ну что же, он полноценный работник: предельная напряженность, предельное понимание своего точного, необходимого места. Графическая ясность. Но главное для него теперь — понять Ксению, суметь, не нарушая ее неустойчивого внутреннего мира, сделаться приемлемым, вполне терпимым. Володя читал письма Ксении из Михайловского. Ксения счастлива.
«Вчера опять была в Тригорском. Шла мимо трех сосен. Они посажены на месте тех же трех сосен, к которым приходил Пушкин. Это на бугре. Открытое пространство. Я шла по узенькой, глубокой в снегу тропинке. В музее говорят, что кусок последней подлинной сосны находился в Брюсселе в семье правнука Пушкина. Совсем нерусские люди. Как все странно. Близкое становится далеким, свое — чужим, русское — нерусским. У нас снег на соснах. Много снега. В снегу тоже тропинки от птичьих лап, «сребрит мороз увянувшее поле». Нашла в поле забытое с осени, смешное несчастное пугало. Говорят, здесь выдры в озерах живут. Между прочим, озера тоже нуждаются в реставрации, их время от времени очищают, оздоровляют. Это делают мелиораторы. Недавно реставрировали пруд у аллеи Керн. Пушкин в Михайловском был молодым, и все вокруг него было молодое, а теперь все здесь старое — и реки, и пруды, и озера. Особая тишина. Старая. Тишина постарела, а Пушкин — нет.
Я хожу в валенках. Огромные, как две избы. Володя, когда ты в последний раз ходил в валенках? Я в детстве, у тетки в деревне. Сегодня работала по специальности — топила печку в доме няни. Долго пробыла одна. Слушала огонь. Ты слышал огонь в обыкновенной печке? От него глубокое, спокойное настроение, особая неменяющаяся тишина, устойчивая. Ты понимаешь? Это не тот огонь, как на заводе, и не твой, когда что-то рушится или воссоздается. Дрова привез мой новый
В другом письме Ксения опять писала о Пушкине. Составляет детальную карту мест, где он бывал. Карта будет с короткими аннотациями, подборками стихов и рисунков поэта. Работа интересная. Да и какая работа может быть неинтересной, если она связана с Пушкиным. Ксения в письме сделала набросок — Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Арзамас, Калуга, Елец, Тифлис, Арзрум, Таганрог, Мариуполь, Аккерман.
«Володя, когда-нибудь я проеду по всем этим городам. Если не сумею — буду завещать сделать это своим детям. Карта — для них».
И вновь письмо.
«Я на Неве видела пароходик. Он назывался «Юлий Шокальский». К своему стыду, только теперь узнала, что Юлий Михайлович Шокальский — знаменитый географ, почетный академик. Умер в 1940 году в Ленинграде. Его именем названы ледники Тянь-Шаня, Памира, острова в Арктике. Подолгу жил в Михайловском у сына Пушкина Григория Александровича. Он был внуком Анны Керн. Да, он сын дочери Керн — Екатерины Ермолаевны. А дочь Юлия Михайловича Шокальского Зинаида Юльевна, — значит, уже правнучка Керн — была директором музея почвоведения. Умерла в 1962 году. Все совсем рядом. Наша действительность.
Живу я у чудесной, удивительной женщины Марии Семеновны Челноковой. Недавно она посадила куст сирени на том месте, где некогда рос другой. Пушкин видел его из окна кабинета. Я думаю, что Пушкин любил сирень, потому что постоянно видел ее в Петербурге на Марсовом поле и в царскосельском парке. На зиму куст укрыт от мороза: над ним построен маленький домик. В безморозную ночь (так говорит Мария Семеновна — правда, хорошо!) она открывает в домике форточку. Вокруг него в грунте зимуют маргаритки и флоксы. Она помогала спасать клен около домика няни. На дупла, от которых погибали липы в аллее Керн, ставила пломбы из коры спиленных деревьев: завозила на территорию музея луговую и лесную землю. Есть еще лиственная земля (правда, хорошо!). Делают ее осенью из листьев ивы и дуба. Мария Семеновна в Пушкинских горах с тех пор, как здесь зарывали окопы и траншеи, разбирали блиндажи на бревна, обезвреживали леса от мин. Почти вся жизнь отдана Михайловскому, представляешь! Пишу я что-нибудь? Не пишу. Но мне спокойно. В Михайловском библиотека, много мемориальных книг и книг с дарственными надписями. Провожу в библиотеке вечера. Думаю о наших с тобой спорах. С кем ты теперь споришь? С Лобовым, как всегда? Нашла в дневнике Керн запись: «Я и сама не понимаю, отчего я стала всего бояться, даже стала суеверной, — сущий пустяк, сон какой-нибудь — и я уже сама не своя; вот сегодня мне приснилось, будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла ее сломанной, и мне уже кажется, что это не к добру и не иначе как предзнаменование какое-то…» Зачем об этом пишу тебе? Опять не знаю. Пушкину в Петербурге гадала на кофейной гуще немка Киршгоф, а в Одессе гадал какой-то грек. Он сказал, что Пушкин умрет от лошади или белоголового человека. Пушкин не спросил — от белокурого или от седого? Какого человека надо ему опасаться? Дантес оказался блондином. Об этом не могла не подумать и Керн. Я уверена, что она подумала. Извини, про грека и немку я только что прочитала. Сижу одна, в пустой библиотеке, под впечатлением. Тишина кругом поднебесная. И снег облачно-белый. Базаров просил: мой друг Аркадий, не говори красиво. Не могу. Пишу тебе красиво. В книжной Лавке есть Аркадий. Исключительная умница. Надо бы тебе с ним познакомиться. Леня Потапов прислал письмо, требует, чтобы я сделала что-нибудь для газеты.
Ты ему сказал, что я в Михайловском? Очень рада, что ты подружился с Леней.
Может быть, он кое в чем явится тебе достойным оппонентом, потому что Лобова своего ты всегда побеждаешь. И меня тоже, конечно. Геле я написала. Люблю ее и волнуюсь за нее, потому что она очень любит отца, хотя и скрывает это. Будем надеяться, что все кончится благополучно. Володя, постарайся сделать, что сможешь. Я тебя не обидела этими словами? Но так обычно говорят, если о чем-то очень важном просят…»
Когда Ксения была свободна от работы, она отправлялась гулять. Она любила сидеть на пне, там, где солнечные часы из старых деревьев. Было двенадцать дубов и посередине столб — часовая стрелка. Сохранилось семь дубов, от остальных остались пни. Мария Семеновна сказала, что когда-нибудь погибшие деревья заменят новыми. Она этого добьется. На четырех часах был пень. Ксения пришла в солнечную погоду и села на этот пень. Было тепло, и снег был с запахом ландышей. Или Ксении так казалось. И время как будто остановилось. Но это уже действительно казалось, потому что была зима и солнце — зимнее и короткое.
Ксения часто бывала в комнате Пушкина, где вместе кабинет и спальня, где в углу стоит железная трость: Пушкин ходил с ней в Кишиневе, тренировал руку, чтобы не дрогнула при стрельбе на дуэли. Ксения в старой военной энциклопедии, рекомендованной воспитанникам кадетских корпусов, прочитала, что такое дуэль: способ отмщения, бой на смертоносном оружии. В Австро-Венгрии — на саблях; в Италии, Испании, Франции — на шпагах; в России — на пистолетах. Письменный вызов назывался картелью. Повод к дуэли — оскорбление чести. Значит, Пушкин послал картель. Дантес не дошел одного шага до своего барьера и выстрелил. Этим опередил Пушкина. Ксения сама сколько раз здесь, в Михайловском, на дорожках в снегу отмечала барьер, останавливалась и стояла, как будто она стоит там, на Черной речке, у Комендантской дачи, — жизнь одна, а смерти две. Если бы — наоборот.