Автограф

Коршунов Михаил Павлович

В Ярославле до сих пор сохранились посады того времени, коморы, флигели, торговые ряды, церкви, храмы да и собственно театр Волкова. Леня представлял Россию тех времен — зимние тракты, запах дров и соломы, бренчание воротных запоров, загульные песни купцов, мутные огни в промерзших окнах, заиндевевшие решетки торговых рядов, окрики стражи, рассыпанный по булыжнику конский навоз, дуплистые ясени, поцарапанный осями проезжающих летом телег. Где-то стояли сараи Волковых, называемые серным и купоросным заводом. Первая театральная сцена была в сарае, там Федя с братьями и друзьями поставил и сыграл первый в жизни спектакль «Эсфирь». Сцена освещалась плошками с маслом, музыка — гусли и две скрипки с шелковыми струнами.

Вечером, когда Леня

сидел в поезде — возвращался в Москву, смотрел в последний раз на ярославские земли, видел среди вечернего неба храмы, вспомнил слова, что храмы разбредаются по равнине, устраиваются на ночь и спят стоя, как кони. Совсем отчетливо он увидел и услышал молодого Федю Волкова. Была подлинность прошлого. Он знал, что Федя скажет и как он поступит, знал, семь чертей! А что, вот так вот, семь чертей! Леня приезжал за ним в Ярославль. Нашел. Видит Федю, слышит его. Слышит неподвижное, неизменчивое время. Права Ксения — перемычка между внешним и внутренним миром — тонкая, неустойчивая, колеблющаяся. Вспомнил ее телефонный звонок к нему и как он Ксении говорил — ты никогда и ни в чем не фальшивила. А она жаловалась, что постоянно фальшивит. Неподвижное, неизменчивое время — его надо иногда слышать. Об этом они прежде часто говорили с Ксенией.

…Федя в сарае, где он только что построил с братьями сцену.

Стружки, опилки, бадейка с разогретым клеем, обрезки материи, куски проволоки — все еще не убрано. Окна не отмыты от пыли, стиснутые толстыми стенами, едва впускают свет. Бочки с купоросом и серой отодвинуты в углы, наспех прикрыты рогожами.

Федя вскакивает на сцену: «Трагедия — это любовь. Склонность духа к другому кому. Для любви стыдимся, плачем, раскаиваемся. Разум должно соединить с чувством, чтобы он в страсти воспламенился».

Выбегает из сарая. Вдалеке звонят колокола. Стоит епископ, перед ним служка, шепчет: «Людей мутит, переодевает во всякое. Театр в городе строить будет». Епископ — служке: «Объявить прихожанам повсеместно — никаких пожертвований на театр». Ну, это деталь, это потом. Тут главное одолеть, а главное не получается. Все не так, думал Леня. Надо начинать по сюжету раньше и не так информационно.

Леня вовсе не автор, он просто ездил в Ярославль. Своим отказом предает Рюрика? Только что, можно сказать, все увидел, пережил. Он и сейчас видит. Федя приехал из Петербурга в Ярославль. Его встретили братья. Федя привез театральные костюмы, парики, книги. Выбрасывает из сундуков перед пораженными братьями. Разворачивает бумаги, чертежи. «Свечей!» Люди приносят свечи, зажигают. «В провинциальную контору сбегайте, позовите Ваню Нарыкова и Якова Шумского!» Братья стоят перед чертежами, ничего не понимают. «Для заводов?» Федя раскидывает пустые бочки и ящики, очищает боковую стену сарая. «Для театра. Я такое ныне видел в Петербурге у немцев да у шляхетских кадетов! Декламацию. В костюмах трагедию играют». — «Так то ж срамно. Бьют за это в Ярославле». — «Нас что, мало, братьев? Не забьешь». Четверо братьев, попробуй забей их. Имел бы Леня братьев, он бы тоже смелым был.

В дверях сарая стоят Ваня Нарыков, Яков Шумский. Ваня Нарыков смеется: «Господа заводчики, что у вас ныне? Федя, с приездом!» Вот так просто Ваня и скажет. Все обнимаются. Ваня: «Что все-таки происходит?» Федя стягивает с Вани семинарскую одежду, хватает из сундука платье, разворачивает его — женский наряд. «Впору». — «Женское?» Федя: «Наденем на него». Друзья с хохотом наряжают Ваню Нарыкова. «О, прости господи». Он ведь все-таки из духовной семинарии. Ваня в женском платье, худенький, шестнадцатилетний. Все они мальчишки. «Косу бы ему!» — это крикнет Яша Шумский. Федя: «Есть коса». Ване цепляют длинную косу. Братья в страхе: «Лицедейство». Они всего побаиваются. Федя: «Театр». Братья не успокаиваются: «Федя, наша сводная сестра Матрена и ее муж Кирпичев бумагу в берг-коллегию подали. Отстранить тебя от завода хотят. Пишут, что…» Но Ваня Нарыков не дает договорить. Он Матрениной прыгающей походкой

направляется к братьям и произносит пронзительным Матрениным голосом: «Подала челобитную на братьев сводных, особенно на Федьку. Плевать я хотела, что батюшка наследником его считал. Я наследница. Я родная дочь. Наш с Макаром купорос. Наша сера. Волковых всех вон!» Смеются представлению. Представление-то началось. Вот так незаметно. Почему бы и нет. Ваня Нарыков полностью вошел в роль, и у него получается. Федя поднимает руку, кричит: «Стойте!» Бежит и достает из сундука усы и бороду. Цепляет Яше. «Похож! Похож на Макара Кирпичева. Палку бы ему еще!» Отыскивается палка. Яша берет палку. Стучит палкой по бочке: «Мы Федора по свету пустим! Комедии ему играть, а не заводами править. Вона… — И тут Кирпичев начнет тыкать палкой в книги и костюмы, разбросанные по полу. — Ишь, натаскал. Денег стоят».

Теперь бы поворот в сюжете. А вот… в дверях сарая появляется человек с бородой, усами и палкой в руках. Настоящий Макар Кирпичев. Смотрит на происходящее: «Поганец!» Макар Кирпичев, конечно, в ярости. «Потом надо сцену с епископом, — подумал Леня. — Епископ серьезный враг театра, даже такого домашнего, который был в сарае. Надо переход к большому, настоящему театру. И еще нужен какой-то веселый эпизод, удалой. В трактире где-нибудь, чтобы было пестро, шумно, весело. Рюрику понравится».

Леня не понимал уже, кого он видел — Федю Волкова как Рюрика или Рюрика как Федю Волкова. Сейчас они уже казались для Лени одним целым, и это Федя Волков мог в редакции у Лени вспрыгнуть на стол и раскачивать лампу на потолке. Мог размахивать бутылками молний, вопить: «Пощады не будет! Не будет!» Ведь он тоже был актер и был молод.

О поездке в Ярославль Леня рассказал только Геле и Зине. Он хотел, чтобы Геля окончательно убедила его, что пьесу писать надо.

— Да и еще раз да. Тут Рюрик прав. Ты мне веришь, Ленечка?

— Неужели он бывает когда-нибудь прав?

— Бывает, Не часто.

— Вот бегемот!

— Он не бегемот, он — Рюрик.

— Разве что.

Сказала свое слово и Зина. Она произнесла его, сидя на стуле, как на троне:

— Я вас в беде не оставлю.

— Спасибо, Зиночка. — Леня знал, что так оно и будет.

— Не за что.

— Зина?

— Да?

— Окажите мне услугу. Позвоните по телефону в какую-нибудь церковь.

— Поведете меня под венец?.

— А… Нет, нет! — Леня искренне напугался. — Спросите, есть ли в русских церквах епископы?

— Есть.

— Откуда вы знаете?

— Из книг.

— Спасибо.

— Не за что, Леонид Степанович.

— Зина?

— Да?

— Вы исключительная девушка.

— Потому что не оставляю вас в беде?

— Рюрик и вас слопает.

— Что вы, Леонид Степанович, мы с Рюриком друзья.

— Как друга и слопает.

— Меня слопать нельзя, — ответила Зина вполне серьезно. — И вас тоже он не слопает, пока вы со мной.

— Зина, вы смелая?

— А вы сомневаетесь, Леонид Степанович?

Сегодня Зина весь день называла его по имени и отчеству; нравилось ей.

— Я надежная, — сказала Зина.

Пропуск заказан не был. «Опять», — в раздражении подумал Виталий и сменил квадратные очки на золоченые — чечевицы. Прошел в бюро пропусков к телефону, набрал номер отдела радиовещания «Наши дни».

— Лощин. Мне нужно пройти в редакцию. У меня договоренность.

— Я вам пропуск, кажется, заказывала.

— Кажется, не заказали.

— Ждите.

Всюду у него с секретаршами контакт, вот с этой заело, и непонятно, по какой причине. Даже с Зиной из «Молодежной» наладил более-менее приличные отношения. А она тот еще фруктик.

Виталий поднялся на лифте в «Наши дни», куда он нес на продажу порцию литературной бижутерии. Надо завоевать симпатию и этой, последней, секретарши. Что он, не в состоянии? Подарит книгу, которая, собственно, не нужна. Такая книга на потребу публике, как раз для секретарш.