Автохтоны
Шрифт:
Обычно посредником между миром и вольными райдерами выступал как раз Упырь. А тут Мардук. Странно.
– Ну что, волшебные помощники, – он устало вздохнул, – на кого работаете?
– Ты, брат, Проппа начитался и оттого нас с кем-то спутал. Это он тебе сказал?
Мардук кивнул русой бородой в сторону Урии. Урия был уже очень далеко, но почему-то было отчетливо видно, как Урия скользит по улице, руки в карманах, воротник поднят, и тонкий месяц в прорехе облаков легко скользит следом.
– А
Душечка? Для него мотоцикл Мардука был, скорее, самец, черный и блестящий самец, но Мардуку, конечно, виднее.
– Так куда едем, брат? Опять на Баволя смотреть? Зачем? Сыр на шпажках уже слопали. И шампанское выпили.
– Нет, – сказал он, – не на Баволя.
Темные дворы, темные подворотни, освещенное окно на первом этаже, девушка в черном вечернем платье подкрашивает глаза у трюмо; рюмочная с пылающей малиновой вывеской, молчаливые мужчины, стоя за высокими столиками, едят пельмени.
– Ну вот, – сказал Мардук и фыркнул, как мотоцикл, а мотоцикл тяжко вздохнул, словно он и был Мардук, – приехали.
Витрины банка и салона телефонной связи уже затянулись бронированными бельмами, но кофейня на углу светилась, одушевляемая, впрочем, одним лишь сонным персонажем за стойкой, на которой горкой громоздились засохшие булочки.
– Так я поехал?
Мардук сидел, чуть сгорбившись, вытянув длинную ногу в кожаной штанине и огромном подкованном башмаке.
Волк? Волчица?
Пустая улица, мокрый свет фонаря, пляшущий на брусчатке…
– Погоди. Вот как это получается, что все время одно и то же?
– Что – одно и то же?
Мардук приподнял брови. Брови у Мардука были темнее волос, четко очерченные и тонкие.
– Ну вот, в окне. Девушка. Потом эта, рюмочная, или как там она, пельменная… В которой едят…
Брови Мардука задрались еще выше. Под самую бандану.
– А что еще должны, по-твоему, делать в пельменной?
– На девушке черное платье, – сказал он, – всегда черное платье. И она всегда поворачивается вот так…
– Ты что-нибудь имеешь против маленького черного платья?
– Нет, но…
– И я – ничего. Тогда, типа, пока, – сказал Мардук, двинул мощной ногой, нажал мощной рукой, фыркнул и укатил.
Он остался один, совершенно один на Банковской улице.
– Не знаю такого. – Сонный персонаж за стойкой кофейни покачал головой.
Как
– Поплавский заходит, – грустно сказала продавщица, – но редко. Такой, с усами… – Наверное, продавщице нравился этот Поплавский. – Йогурт не возьмете? Свежий.
Он не хотел йогурт, чем еще больше расстроил продавщицу.
– Вот все вы так, – сказала она безнадежно и отвернулась к окну. У нее были ярко-красные сережки и лак на ногтях не в цвет помады.
Никто не знал никакого Вейнбаума, словно бы Вейнбаум выходил из дому крадучись, в темных очках и с приставным носом, а потом, доходя до угла, прятал все это в карман, доставал из тайника палку с ручкой в форме волчьей головы и, уже прихрамывая, двигался к трамваю. Табачный киоск? Вейнбаум, кажется, не курит. Газетный киоск? Наверное, Марек просто не знал, где на самом деле живет Вейнбаум. Или у Марека отказала память. Такое бывает с очень старыми людьми. Не может быть, чтобы такого замечательного Вейнбаума никто даже и не заметил.
Он, сунув руки в карманы, побрел обратно. Морось сыпалась за ворот… Он упустил Шпета. Он упустил Вейнбаума. Бедный Вейнбаум.
На газоне в ртутном свете фонаря лоскутья снега расползлись, открыв траву, вызывающе зеленую, как детские разбитые коленки. Сонный молодой человек за стойкой кофейни рассеянно взял с подноса булочку и стал ее грызть.
Мобила, вытащенная наружу, на холод и мрак, продолжала трепыхаться в ладони, словно пойманная мышь. Свет, испускаемый при этом ею, был, пожалуй, ярче, чем обычно.
– Ладно, в последний раз. Банковская, двенадцать. – Урия не разменивался на вводные предложения. – Квартира двадцать один.
– Что?
– Адрес, – терпеливо сказал Урия. – Адрес Вейнбаума.
– Откуда вы?
– Мне позвонил Мардук. Мардук сказал, что отвез вас на Банковскую. На Банковской живет Вейнбаум.
– А вы откуда знаете, где он живет?
– Взломал базу данных водоканала, – сказал Урия, – а вы что подумали?
Скучный дом, не для Вейнбаума. Но вот надо же…
И парадная была скучной, и лестница была скучной, и на каждой площадке было четыре двери, и каждая дверь оббита дерматином. Что может быть скучнее оббитой дерматином двери? И за какой-то из этих дверей, думал он, устало поднимаясь по серым ступеням, лежит несчастный Вейнбаум, беспомощно вывернув шею, с черной рваной раной у горла.
Он опоздал. Урия прав, он идиот.
Но скучная дерматиновая дверь со скучной табличкой «21» была заперта. Наверное, страшная безвозвратная гибель настигла Вейнбаума не здесь, а по дороге в «Синюю бутылку». Или к Юзефу.