Автомат

Гофман Эрнст Теодор Амадей

– Ну, разве все это не искусно, не превосходно в высшей степени? спросил Фердинанд, но Людвиг разразился проклятиями, словно ему пришлось чрезмерно долго сдерживать свое негодование:

– Ах, чтоб этого профессора... Ах, как мы обмануты! Где разъяснения, о которых мы мечтали, где поучительная беседа, в которой профессор просветил бы нас, словно учеников в Саисе?

– Зато мы увидели прекрасные механические произведения, замечательные и в музыкальном отношении, - сказал Фердинанд.
– Флейтист - это, очевидно, знаменитое устройство Вокансона, тот же механизм использован и для женской фигуры, которая перебирает пальцами и производит вполне благозвучную музыку. А как связаны между собой машины. Ведь это чудо!

– Это-то и взбесило меня, - перебил его Людвиг.
– Механическая музыка, включая игру самого профессора, передавила и перемолола мне кости, так что я чувствую боль во всем теле и она наверняка долго еще не пройдет. Соединить живого человека с мертвыми фигурами, которые только копируют форму и движения человека, соединить их в одном и том же занятии! В этом для меня заключено что-то тяжкое, зловещее, даже совсем жуткое. Воображаю себе, что можно, встроив внутрь фигур искусный механизм, научить их ловко и быстро танцевать, вот и пусть они исполняют тогда танец вместе

с живыми людьми, крутясь и поворачиваясь и участвуя во всех турах, так чтобы живой танцор подхватывал деревянную танцовщицу и носился с ней по залу, - разве ты выдержал бы такое зрелище хотя бы одну минуту? А тем более музыку, исполняемую машинами, - есть ли что более безбожное, гадкое? На мой взгляд, хорошая чулочная машина по своей внутренней ценности бесконечно превосходит самые совершенные и самые роскошные часы с боем. Что силою волшебства овладевает нашей душою, что вызывает в ней неведомые дотоле, невыразимые словами чувства, чувства, не сравнимые ни с чем земным и пробуждающие в нас предощущение далекого царства духов, высшего бытия? Разве только дыхание, заставляющее звучать духовые инструменты, разве только гибкие и послушные пальцы, что извлекают звуки из нежных струнных инструментов? Конечно, нет. Душа пользуется физическими органами для того, чтобы воплотить в жизнь прозвучавшее в ее сокровенных глубинах, для того, чтобы все услышали эту музыку, чтобы она пробудила родственные звучания в душах других людей! Тогда, гармонически отражаясь, они открывают перед духом чудесную страну, из которой палящими лучами вырвались эти звуки. Думать, что можно произвести музыкальное впечатление, орудуя вентилями, пружинами, рычагами и валами, вообще всем, без чего немыслимо механическое устройство, - это безумие: как могут сами по себе средства достигнуть того, чему жизнь придает лишь внутренняя энергия человеческой души? Ведь инструменты могут произвести лишь то, к чему направит их душа, упорядочивающая и самые мельчайшие, неприметные их движения. В чем для музыканта самый большой упрек? Он играет без выражения. Тем самым он причиняет ущерб самой сущности музыки, он даже уничтожает музыку в музыке, но все же и самый бездушный и бесчувственный исполнитель достигнет большего, нежели самая совершенная машина, - ведь не может же быть так, чтобы хоть какое-то внутреннее душевное побуждение не повлияло на игру музыканта, между тем как, естественно, машина не испытывает никаких внутренних побуждений. Стремление механиков все точнее и точнее копировать и заменять механическими приспособлениями органы человеческого тела, способные производить музыкальные звуки, - это в моих глазах открытая война против принципа духовности. Однако духовность одерживает все более блестящие победы по мере того, как против нее восстают эти мнимые, кажущиеся силы. Именно поэтому в моих глазах самая совершенная по понятиям механики машина такого рода - наиболее презренное устройство, и я простую шарманку она ведь остается в области механического и преследует только механические цели - предпочту флейтисту Вокансона и даме, играющей на гармонике.

– Должен всецело с тобой согласиться, - сказал Фердинанд.
– Ты очень ясно выразил то, что я и сам чувствую с давних пор, а особенно хорошо ощутил сегодня в доме профессора. Хотя я и не живу музыкой так, как ты, и хотя я не так восприимчив ко всякого рода промашкам, все-таки мертвенная неподвижность механической музыки всегда претила мне. Вспоминаю, что еще ребенком, когда в доме моего отца стояли у нас часы с арфой, каждый час бренчавшие свою пьеску, это страшно досаждало мне. Жаль, что умелые механики посвящают свое искусство этой вредной чепухе, вместо того чтобы совершенствовать музыкальные инструменты.

– Совершенно верно, - откликнулся Людвиг.
– Особенно в отношении клавишных инструментов остается много неисполненных пожеланий, и как раз эти инструменты открывают перед механиком широкое поле деятельности. Можно восхищаться тем, как далеко продвинулся в своем строении флюгель, а ведь все это оказывает решающее влияние как на качество звука, так и на способ игры на инструменте. Но вот вопрос: не должна ли существовать некая высшая музыкальная механика? Она подслушивала бы, как звучит природа, каковы наиболее своеобразные ее звучания, она изучала бы звуки, заключенные внутри самых разных природных тел. А затем эта механика стремилась бы запечатлеть такую таинственную музыку в устройствах, которые были бы послушны воле человека и производили бы звук при прикосновении к ним. Поэтому, на мой взгляд, заслуживают величайшего внимания все попытки извлекать звуки из металлических и стеклянных цилиндрических трубок и штифтов, из стеклянных пластинок и даже из полосок мрамора. Затем - любые попытки заставить вибрировать и звучать струны необычными, не испробованными еще способами. Только одно мешает тому, чтобы такие попытки получили более широкое распространение, лишь одно препятствует стремлению проникнуть в глубокие акустические тайны природы - каждый, даже самый примитивный опыт тут же преподносится всем в качестве некоего изобретения, будто бы уже достигшего полного совершенства. Каждую выдумку то ради рекламы, то ради прибыли славят на каждом перекрестке. Вот причина, почему в самое короткое время появилось и тут же исчезло, кануло в вечность множество новых инструментов, отчасти с самыми странными или пышными названиями.

– Все, что ты говоришь об этой высшей музыкальной механике, - заметил Фердинанд, - очень интересно. Я только не совсем представляю себе, в чем цель, в чем самая точка приложения таких усилий.

– Цель одна, - отвечал Людвиг.
– Это поиски наиболее совершенного звука. Я считаю музыкальный звук тем более совершенным, чем ближе он к таинственным звучаниям самой природы, потому что такие таинственные звучания - они ведь отнюдь еще не исчезли, они не покинули еще нашу Землю.

– Я не так глубоко проник в эти тайны, как ты, - сказал Фердинанд. Должен сознаться, что не вполне тебя понимаю.

– Я, по крайней мере, поясню тебе сейчас, о чем идет речь, - продолжал Людвиг, - так, как все это сложилось в моей голове. В самые первые времена, когда человеческий род еще пребывал в первозданной священной гармонии с природой, если воспользоваться словами глубокомысленного писателя, а это Шуберт с его "Видами ночной стороны естественной науки", в те времена люди были проникнуты божественным инстинктом поэзии и прорицания, тогда не дух человеческий постигал природу, а природа обнимала человеческий дух, в те времена мать-природа еще продолжала питать людей глубинами своего бытия, словно дуновением вечной вдохновленности окружала она человека священной музыкой - чудесные

звучания возвещали человеку тайны вечных трудов природы. Мы знаем отзвук таинственной глубины тех первоначальных времен - это великолепное предание о музыке сфер. Помню, что когда я был еще мальчиком и впервые в жизни читал "Сон Сципиона", это предание наполнило мою душу страстным благоговением, так что в тихие лунные ночи я нередко напряженно вслушивался в шум ветра, не зазвучат ли в нем чудесные тоны природы. Но, как я уже сказал, эти внятные тоны и звучания природы еще не покинули нашу Землю, ибо не что иное, как эти звучания, представляет собою так называемая воздушная музыка на острове Цейлон - ее еще называют "чертовым голосом". О ней упомянутый мною писатель говорит, что она производит необычайно глубокое впечатление на все существо человека и что даже самые хладнокровные наблюдатели, слыша ее, не могут отделаться от чувства глубочайшего ужаса и раздирающего душу сострадания с этими звуками природы, столь жутко воспроизводящими человеческие вопли. Я и сам в прежние времена испытал на себе действие подобного природного феномена. Дело происходило неподалеку от Куришского залива в Восточной Пруссии, поздней осенью. Я гостил тогда в одном расположенном в том краю поместье, и в тихие ночи, когда ветер был не слишком силен, явственно слышал доносившиеся до меня долгие, выдержанные звуки, которые то напоминали приглушенное звучание низкой трубы органа, то вибрирующий гул колокола. Иногда я мог четко различить низкое фа и над ним квинту до, а иной раз слышна была даже и малая терция - ми-бемоль. Этот пронзительно-резкий септаккорд, отзывавшийся в душе нестерпимой тоской, жалобой, наполнял мою грудь унынием, даже внушал мне ужас. Когда звук природы неприметно возникает, нарастает, а затем замирает и тает, в нем заключается нечто такое, что захватывает душу, нечто такое, чему мы не в силах сопротивляться. Если инструмент способен воспроизводить подобное звучание, он будет точно так же воздействовать на нас. Поэтому мне кажется, что гармоника, что касается ее звучания, ближе всего к совершенству, если исходить из меры воздействия звука на нашу душу. Этот инструмент замечательно воспроизводит звуки природы и чудесно воздействует на душу в ее глубинных связях, так что весьма замечательно то, что именно этот инструмент никак не удается употребить во зло, в легкомысленных целях простой забавы, он утверждает свою сущность в священной простоте и неразъятости. Немалого в этом отношении можно будет достигнуть и с новоизобретенным гармоникордом, у которого вместо колокольчиков вибрируют и звучат струны, - они приводятся в колебание посредством клавиш и вала. Играющий на гармоникорде получает возможность влиять на возникновение, нарастание и замирание звука, пожалуй, еще больше, чем на гармонике, хотя этот инструмент и далек еще от ее звучания - ведь звуки гармоники словно нисходят к нам из мира иного.

– Мне довелось слышать, как звучит гармоникорд, - сказал Фердинанд, только должен сознаться, что хотя звук его глубоко проник в мою душу, исполнитель, на мой взгляд, не слишком удачно использовал его возможности. Впрочем, теперь я хорошо понимаю тебя, хотя тесная связь между звуками природы, о которых ты говорил, и музыкой наших инструментов все еще не совсем мне ясна.

– Разве музыка, которая живет в нашей душе, - возразил Людвиг, - может отличаться от той, что, как глубокая, открывающаяся лишь высшему разумению тайна, скрыта в самой природе, от той, что звучит через посредство инструментов, как бы повинуясь чарам, над которыми властны мы сами? Когда дух действует чисто психически, во сне, чары сняты - тогда даже в звучании известных инструментов мы слышим звуки самой природы: зародившись в воздухе, они чудесно нисходят на нас, нарастая и замирая.

– Я думаю сейчас об эоловой арфе, - перебил его Фердинанд.
– Что скажешь ты об этом многомысленном изобретении?

Людвиг ответил:

– Любые попытки выманить звуки у природы замечательны и заслуживают нашего внимания. Только мне все думается, что до сих пор люди догадываются предложить природе лишь самые незавидные игрушки, так что природа в справедливом негодовании разбила и разломала большую часть их. Эоловы арфы это что-то вроде музыкального громоотвода, только отводят они ветер и притом на детскую забаву. Куда величественнее по замыслу воздушная арфа, о которой я где-то читал. Где-нибудь на природе укрепляют и натягивают толстую и очень длинную проволоку, воздух заставляет колебаться такие струны, и звучат они мощно. Вообще перед изобретательным физиком и механиком, если он руководствуется высшим духом, открыт весьма широкий простор. Думаю, что естественная наука находится сейчас на подъеме, а потому более глубокие изыскания проникнут в тайну природы и зримо и внятно явят нам в самой жизни много такого, что мы можем сейчас лишь отдаленно предощущать.

Внезапно в тишине пронесся странный звук, он нарастал и, нарастая, все более напоминал звучание гармоники. Оба друга словно приросли к земле, ужас растекся по всем членам их тела. Тут звук превратился в жалобную мелодию пел женский голос. Фердинанд схватил руку друга и судорожно прижал ее к груди, а Людвиг произнес тихо и с дрожью в голосе: "Mio ben ricordati s'avvien ch'io mora". Они уже вышли из города и находились у входа в сад, окруженный высокой живой изгородью и деревьями. Совсем маленькая, миловидная девочка играла перед ними в траве; тут она вдруг вскочила и залепетала:

– Ах, как красиво поет сестра моя, вот сейчас я принесу ей цветок, я уж знаю, как только она увидит разноцветные гвоздики, так запоет еще красивее и будет петь долго, долго.

И она поскакала в сад с большим букетом цветов в руках; ворота сада она за собой не закрыла, и друзья смогли заглянуть внутрь. Но как же они были поражены и какой ужас охватил их, когда они увидели в саду, под высоким ясенем, профессора X.! Вместо отталкивающей иронически-насмешливой улыбки, которой встретил он наших друзей в своем доме, его лицо выражало глубокую меланхолическую серьезность, взор его был устремлен в небеса; просветленный, он словно созерцал потусторонность - все скрытое за облаками, все, о чем приносили весть чудные звуки, разносившиеся окрест подобно дыханию ветра. Медленно и размеренно шагал он взад и вперед по центральной аллее сада, но пока он шагал, все вокруг него оживало, в гуще деревьев и кустов повсюду загорались хрустальные звуки, они текли, поднимались, сливались в единый поток и составляли чудесный концерт, словно языки пламени пронизывали они воздух, внедряясь в глубины души и зажигая, возвышая их до блаженнейшего ощущения неземных предчувствий и предвидений. Стало смеркаться, профессор исчез за ровным рядом кустов, звуки замирали в последнем pianissimo. Наконец друзья наши в глубоком молчании возвратились назад в город. Но когда Людвиг собирался распрощаться с другом, Фердинанд крепко прижал его к груди и сказал: