Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Идет мимо в другую сторону Рита Яковлевна Райт-Ковалева.
– Здрасьте! – говорю я ей.
– Здрасьте! – отвечает она мне как малознакомому, но, пройдя несколько лишних шагов, останавливается и возвращается: – Ах, Володичка, милый, здрасьте, здрасьте, я так плохо вижу, я вас не узнала. – И с надеждой, что говорить со мной не опасно: – А вас из Литфонда все-таки не исключили?
– Исключили. Но в поликлинике оставили. Вот даже заставляют пройти диспансеризацию, хотя я не хочу.
Она почти в ужасе.
– Неужели вы и против диспансеризации выступаете? Почему? Здесь же нет никакой
Как ни странно, некоторые литераторы, жившие рядом, не могли понять причины моего конфликта с государством и видели ее или в стремлении к саморекламе, или в мелочных придирках к государству, в требованиях соблюдения им каких-то несущественных формальностей. Одним из таких людей был мой сосед по площадке, проведший много лет в лагерях, Михаил Давидович Вольпин. В начале нашего знакомства бывший со мной весьма приветливым, он вдруг изменил свое отношение, стал холодно здороваться. Я решил, что он, как и многие, просто опасается общения со мной. Но в один прекрасный день он постучался ко мне в дверь, вошел и с порога заговорил:
– Извините, я думал о вас плохо. Я объяснял себе вашу ситуацию другими причинами. Но мне дали «Чонкина», я прочел, я в восторге, и теперь я понимаю, почему у вас такие неприятности.
Он прочел, он понял.
А Рита Яковлевна не читала, не поняла.
– Бог с вами, – говорю я ей, – я так далеко не зашел, чтобы бороться против диспансеризации. Мне просто лень ходить по кабинетам. Тем более что мне кажется, что я здоров.
– Ну да, Володичка, вы еще молодой. А мне семьдесят шесть лет, я хочу легкой смерти. Меня сейчас пригласили в Америку. Я бы хотела туда полететь, а потом на обратном пути… – Жестом она изображает падение самолета.
– Не надейтесь, это не так легко, – говорю я. – Самолет летит высоко и падает долго.
– Володичка, не отговаривайте меня, я все выяснила. Там сразу теряешь сознание и потом уже ничего не чувствуешь. Вы знаете, я о вас часто думаю, но никогда не звоню не потому, что я вас забыла, а потому, что меня сейчас надо беречь. Да, да, Володичка, меня надо беречь, потому что у меня выходит очень большой перевод с английского.
Идет мимо известный юморист Зиновий Паперный. Здоровается с моей собеседницей, замечает меня и тоже здоровается.
– Здравствуйте, – говорит переводчица, – очень рада вас видеть. Мы с Володей разговариваем просто о жизни. Никакой политики, совершенно никакой. Мы с ним вместе начинали.
– Зато порознь кончаете, – двусмысленно пошутил юморист и пошел дальше.
Своим поспешным уходом он как бы напоминает Рите Яковлевне, что сидеть со мной не совсем безопасно, но предлога просто так подняться и уйти нет, а уйти без предлога все-таки неудобно.
– Вы знаете, Володичка, мне семьдесят шесть лет, но я еще не в маразме. Я все помню. Помню, как мы жили в Голицыне, как сидели на терраске, как вы привезли мне первые экземпляры журнала с Сэлинджером. Почему вы мне никогда не позвоните? Мой телефон очень легко запомнить (говорит номер). Но меня надо беречь. Вы же знаете, я их боюсь. Я все пережила: голод, разруху. Я в политике ничего не понимаю,
– Я тоже.
– Вы по вашему возрасту должны были читать. Ой, Володичка, если б вы знали, как я их боюсь! Однажды мне пришлось посидеть там у них в коридорчике, и мимо меня водили одного человека под револьвером. Это так страшно!
– Это, безусловно, страшно, – соглашаюсь я, – но не страшнее, чем в падающем самолете.
– Нет, нет, Володя, вы мне не говорите. В самолете, я же вам сказала, сразу теряешь сознание, а потом все просто.
– Здесь тот же эффект. На вас наводят револьвер, вы теряете сознание, а потом все просто.
– Ах, Володя, вы все шутите. Неужели у вас еще есть силы шутить?
– Нет, я без шуток. Как только на вас наставляют револьвер, вы…
– А ну вас, Володя. Вы мне обязательно позвоните. На днях ко мне приедет один сумасшедший американец, он хочет вас переводить. Но не забывайте, что меня нужно беречь.
– Тогда лучше я вам не буду звонить.
– Да, пожалуй, лучше не звоните. – Переходит на шепот: – Вы приходите просто так, без звонка. Хотя да… у нас ведь лифтерши.
– Насчет лифтерши не беспокойтесь, я приду в маске.
Встревожилась.
– В какой маске? – Поняла, что шутка. – Володя, не смейтесь надо мной, я старая. Вы знаете, Курт Воннегут, которого я сейчас перевожу, пишет мне, что ему постоянно приходится выступать в защиту каких-то русских, которых преследуют. А я ему написала: «Только, ради бога, никого не защищайте, а то будет еще хуже».
– Кому это будет хуже?
– Всем, всем.
– Да, но есть люди, которым уже сейчас так плохо, что хуже, пожалуй, не будет.
– Володя, всем будет хуже, поверьте мне. Вы не забывайте, у них армия, флот, у них эти… как они называются… ядерные боеголовки.
– Да что нам с вами их боеголовки? Для нас достаточно одного револьвера или одного падающего самолета…
Я не договорил, меня позвали к врачу. Когда я вышел, Риты Яковлевны у дверей уже не было.
После этого я прожил в Москве еще несколько лет, но ее больше ни разу не встретил. Из поликлиники меня все-таки исключили, а зайти к Рите Яковлевне или хотя бы позвонить я не решался. Не хотел ее волновать своим приходом. Не поздравил ее с восьмидесятилетием. И когда уезжал, не зашел проститься.
Она после нашей встречи прожила еще десять лет, побывала в Америке. Встречалась с Воннегутом. Самолет, на котором она летела, не разбился. Пришлось ей умереть «обыкновенной» смертью – в своей постели.
В дальнейшем именуемый
Помимо сумасшедших и графоманов, появились какие-то люди, приходившие познакомиться, похвалить за что-нибудь из прочитанного или с каким-то целями, не всегда мне понятными. Среди прочих меня регулярно посещал и что-то у меня выпытывал молодой человек по имени Глеб Павловский. Видя, какую карьеру сделал этот господин, его нынешнюю близость к верховной власти, его старания угодить и способы угождения, я задним числом подозреваю, что приходил он не просто так. Все тогдашние посетители донимали меня столь сильно, что мне в конце концов пришлось в качестве щита создать следующий документ: