Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
ПРАВИЛА ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ
1. Если вы не считаете себя близким другом хозяина этого дома и пришли познакомиться, «выразить восхищение» или «пожать руку», то есть просто так, помните, что для любой из этих процедур пятнадцати минут достаточно за глаза. Чтобы и впредь вызывать ваше восхищение, составитель данных Правил (в дальнейшем именуемый Составитель) часть времени должен проводить в одиночестве.
2. Жалобы на советскую власть не принимаются. Составитель готов выразить вам горячее сочувствие, но устранить причину ваших волнений не может.
3. Просьбы о публикации рукописей или пересылке их за границу не рассматриваются, поскольку Составитель собственного печатного станка не имеет,
4. Если вы пришли раньше 18 часов и не уходите после 24, а хозяева говорят: «посидите еще», ни в коем случае не делайте этого, наживете себе врагов.
5. Приносить с собой и распивать спиртные напитки не рекомендуется.
6. Составитель крайне не любит, когда малознакомые люди называют его Вовкой, хлопают по плечу, делают «козу» и говорят при этом: «Старик, ты Гоголь!» (Или Зощенко, Булгаков, Ильф, Петров, Арканов, Горин.)
Настоящие правила не распространяются на:
а) близких друзей;
б) лиц, предварительно приглашенных;
в) представителей карательных органов, имеющих при себе надлежащим образом оформленный ордер.
Эти правила я вывесил в рамочке и под стеклом в коридоре. Некоторые из тех, на кого эти правила намекали, приходили, читали, смеялись и сидели иные до трех часов ночи.
Выход «Чонкина»
В это время на Западе меня знали еще очень мало. За пределами соцстран у меня, кроме «Чонкина» в «Гранях», было всего две публикации. «Хочу быть честным» в сартровском «Ле та Модерн» (Les Tempes Modernes) и та же вещь в вышедшем за несколько лет до того в Америке коллективном сборнике «Четыре советских шедевра». Но это были все публикации проходные, которые случайный читатель прочел и забыл.
Еще в 1973 году я послал первую книгу «Чонкина» в издательство «ИМКА-Пресс». Потом понял, что совершил большую ошибку. Это издательство было занято только Солженицыным, а он в 74-м оказался на Западе и постоянно печатал собственные тексты («Бодался теленок с дубом», «Ленин в Цюрихе»). Мне говорили: Солженицын препятствует выходу «Чонкина». Не буду утверждать, что так и было, но допускаю, что могло быть. В любом случае ясно, что ни судьба книги, ни моя собственная судьба там никого не интересуют. А может, интересуют. Ведь, если меня посадят, на тираж и продажу книги это повлияет самым положительным образом, а требовать гонорар будет некому. Я сообщался с главным редактором, фактически хозяином «ИМКА-Пресс» Никитой Струве тайно, потом открыто по телефону, он мне обещал, что «Чонкин» выйдет к Рождеству, потом к Пасхе, потом к Троице, потом к Франкфуртской книжной ярмарке, где к публикации будет привлечено максимальное внимание. (В свое время советские редакторы врали точно так же, но праздники называли другие: День Красной Армии, День рождения Ленина. 1 Мая, 7 Ноября.) Франкфуртская ярмарка закрылась. Струве говорил: неважно, «ваш «Чонкин» сам по себе ярмарка». Очень приятно, но время идет. Больше двух лет прошло. Уже вышло шведское издание, затем немецкое, должны были вскоре последовать голландское, испанское, французское, итальянское и много других, и только тут, наконец, свершилось.
И прозвучало. Сначала в четырех больших передачах Би-би-си. Затем текст стали читать по «Радио «Свобода». Я чувствую, что пришел успех. Он важен не только сам по себе, но и тем, что теперь меня просто так не съедят. И тут поступило приглашение в КГБ. Если вам, любезный читатель, интересены подробности того, как в мае 1975 года я был отравлен двумя кагэбэшниками, предлагаю обратиться к моему документальному рассказу об этом событии, многократно опубликованному под названием «Дело № 34840». Тем более если данное сочинение раньше вам не попадалось.
Глядя
Родители Иры того, что я писал и делал, не одобряли. Ее отец, Данил (с одним «и») Михайлович Брауде, учитель русского языка, большевик старого закала, в 20-е годы член общества воинствующих безбожников. Участвовал в войне, преподавал в академии Фрунзе. В период борьбы с космополитизмом исключен из партии, уволен из академии, выселен из отдельной квартиры при академии и вселен в коммунальную в районе Таганки. После смерти Сталина Данил Михайлович долго добивался реабилитации, добился, на партию, как и генерал Ильин, не обиделся, остался таким же твердокаменным большевиком, каким был прежде. Мою антисоветскую, по его мнению, деятельность осуждал, и мое влияние на ход мировых событий сильно преувеличивал. После начала в 1968 году событий в Праге он предполагал, что это я их подготовил во время своей поездки в Чехословакию.
– Вы правда считаете, что это моих рук дело? – спросил я его.
– А что, – многозначительно усмехнулся Данил Михайлович, – рука Москвы.
Какое-то время спустя, когда наши войска вошли в Афганистан, он говорил:
– Это из-за вас. Вы напечатали «Чонкина», чтобы на Западе подумали, что наша армия слабая. И американцы вам поверили.
– Так они не зря поверили, что армия слабая, – отвечал я. – Вы видите, она ничего не может сделать в Афганистане.
Такие дурацкие разговоры мы вели регулярно. Чаще всего я держался иронического тона, но, бывало, не выдерживал и срывался.
Его жена и моя теща, Анна Михайловна, была тихая запуганная женщина. Она преподавала литературу, но не понимала, для чего литература вообще существует. Не понимала, что книгу можно написать без расчета на материальный успех, а по движению души. Приходила в ужас и недоумение, видя, что написание книги ведет к неприятностям. «Я не понимаю, – говорила искренне, – зачем же вы это пишете, если знаете, что это не напечатают». На все реагировала стандартно: «Ну и что хорошего?» Я написал «Чонкина». «Ну и что хорошего?» Читаю в компании главы из книги, люди смеются. «Ну и что хорошего?» «Чонкина» напечатали за границей, кто-то привез книгу, я ей показываю. Она опять: «Ну и что хорошего?» Перевели на многие языки, она – опять ничего хорошего.
В таком состоянии я жил.
Диссиденты в большинстве своем интересовались только книгами, разоблачающими советскую власть и другие коммунистические режимы: книгами Солженицына, Джиласа, Авторханова, а циркулировавшими в самиздате открытыми письмами зачитывались, как стихами. Я тоже в диссидентских кругах был известен как автор острых и язвительных писем и некоторых поступков. Многие диссиденты мои письма читали, при встречах горячо поздравляли, со смехом цитировали. Художественную литературу формально уважали, на деле же проявляли к ней полнейшее равнодушие. Кроме той, которая воспринималась ими как направленная прямо против советской власти и коммунистической идеи. Таких было немного. Из иностранной литературы – Оруэлл. У нас – Солженицын, Зиновьев, Максимов.
В этот круг чтения вошел и «Чонкин», а за ним «Иванькиада», которая, к месту сказать, в Америке и Англии прошла с большим успехом. Английский тогда еще живой классик Грэм Грин провозгласил ее лучшей книгой года. Некоторые диссиденты раньше ничего моего, кроме открытых писем, не читали и, прочтя «Чонкина», были удивлены, что я и на такое способен. Один из них, Юра Тувин, сказал: «Глядя на тебя, никогда не подумаешь».
Именно после распространения «Чонкина», когда диссиденты хвалили меня за него и за какое-нибудь открытое письмо, как за дерзкий вызов властям, мне принимать такие похвалы стало скучно, я почувствовал, что и в этих кругах я чужой.