Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Наступили времена, когда моя почта резко сократилась. Кто-то стал опасаться мне писать, чьи-то письма просто не доходили. Но письма бригантинцев продолжали регулярно поступать к каждому празднику. Время шло, мои корреспонденты оканчивали школу и покидали «Бригантину», но приступали к делу новые «экипажи», и в мой адрес шли новые приветствия, пожелания и признания в любви. И вдруг письмо:
«Гр-ну Войновичу В. Н.
Из передачи зарубежного радио и из сборника Союза писателей мы узнали, что Вы исключены из Союза писателей за антисоветскую деятельность. Мы также возмущены Вашим «творчеством»
Письмо подписали директор (неразборчиво), члены клуба «Бригантина» (12 детских подписей).
В то время я получал и оставлял без ответа очень много знаков нерасположения ко мне разных лиц и организаций. Но это письмо было подписано детьми. А детям – я решил – надо непременно ответить (см. Приложение № 7).
Гаврила
Звонок в дверь. Открываю. На пороге высокий худощавый человек.
– Узнаешь меня?
– Как же не узнать? Гелий.
Ну да, это он. Гелий Снегирев, который встречал нас в шестьдесят шестом году в Киеве, когда мы приехали на митинг по случаю годовщины расстрела евреев в Бабьем Яру.
– Ну, – после всяких предварительных «ну как жизнь» спрашивает Гелий, – как там Некрасов? – Это вопрос о Вике, который живет в Париже.
Отвечаю:
– Вроде у него все в порядке.
– Есть ли какие-то контакты?
– Кое-какие есть. А что?
– Да вот хотел бы отправить рукопись. Для печати – нет, только на хранение. Печататься – пока не буду. Подожду. Я дом покупаю под Одессой. Если что, дай мне знать. Но только не пиши от себя. И не упоминай мое имя.
– А как же тебя называть?
– Называй меня… не помнишь, как Некрасов меня называл?
– Нет, не помню.
– В нашем кругу у меня кличка Гаврила. Вот напиши – Марии Александровне Коваленко для Гаврилы. Там все поймут.
После этого он стал появляться более или менее регулярно. Почти каждый раз с сообщением:
– Я уже две недели ничего не ел.
– Хочешь поесть?
– Ни в коем случае. Это у меня такая диета. Но я должен выпивать в день десять стаканов воды и часто отдыхать. Дай мне воды, а потом я у тебя здесь на диванчике полежу. Я тебе не помешаю. Ты работай, не обращай на меня внимания.
Не обращать на него внимания я не мог, работа в таком случае, естественно, прекращалась.
И вот разговоры.
– Как ты думаешь, если я напечатаю эту вещь за бугром, меня посадят?
– Обязательно посадят.
– Но тебя же вот до сих пор не посадили.
– Меня не посадили, но я всегда рассчитываю на то, что посадят. И не меньше. Я никогда не думаю, что мне ничего не будет. Если ты идешь на это, ты должен считаться с тем, что с тобой могут сделать все, что угодно, – посадить или даже убить.
– Ну, убить – это уж слишком, а посадить, конечно, могут. Но тебя же вот не сажают.
– Ты пойми, я все-таки в Москве. Здесь иностранные корреспонденты. Я на виду. Я более известен, чем ты, это их тоже до определенной степени сдерживает. И все-таки я на рожон не лезу.
– Нет, я думаю, что если будет за бугром шум, то не посадят. Но если что, ты скажешь
– Я скажу, но я думаю, что тебе не надо на это идти.
– Почему?
– Потому что ты слабый. Ты этого испытания не выдержишь.
– Почему ты так думаешь? Я не слабый, я сильный. У меня вот уже две недели во рту не было ни маковой росинки, и еще две недели я есть не буду. Если меня посадят, я сразу объявлю голодовку.
– Ты думаешь, кагэбэшники не знают о том, что ты умеешь голодать? Знают. Но они придумают для тебя что-нибудь такое, чего ты не выдержишь.
– Нет, но я думаю, все-таки они меня не посадят. Все-таки я племянник Вадима Собко, украинского классика.
– Да что им Вадим Собко, они и его, если надо, посадят.
Так было несколько раз. Несколько раз он приходил ко мне и все спрашивал совета – да или нет. Я советовал: нет. Он спрашивал: посадят или не посадят? Я отвечал: посадят.
Он уходил в сомнениях. А я в сомнениях оставался. И думал, зачем я его уговариваю, это же видно, что он никогда ни на какой поступок не решится. И вдруг слышу по иностранному радио: известный украинский правозащитник и писатель Гелий Снегирев отказался от советского гражданства. Он послал свой паспорт Брежневу и написал… Что именно, я не помню, но что-то очень и очень резкое, понося адресата последними словами.
Через несколько дней опять появляется у меня довольный собой.
– Ну, ты слышал?
– Слышал.
– И что ты думаешь?
– Думаю, что тебя посадят.
– Ну, нет. Этого не будет. Я теперь слишком известен. Про меня за бугром каждый день по нескольку раз говорят. «Голос», «Свобода», Би-би-си, «Немецкая волна». Я думаю, они меня просто вышлют.
– Я тебя уверяю, они этого не сделают.
– Ну почему, они же Солженицына выслали.
– Они для Солженицына сделали исключение. Для тебя такого исключения не будет.
– Вот посмотришь, скоро я окажусь в Канаде.
С тем он и ушел.
Через несколько дней по радио передали, что Снегирев арестован. Потом вот что я помню. Его арестовали, он немедленно объявил голодовку. Но они знали, что это он выдержит, стали искать к нему разные другие подходы.
Он заболел, его перевели в тюремный госпиталь. Там у него началась непроходимость кишечника, вызывавшая ужасные боли. Ему обещали оказать помощь только после того, как он чистосердечно раскается в своих преступлениях. Через некоторое время в газете, не помню какой, появилось письмо Снегирева. Естественно, бывшие его друзья стали его проклинать. В эмигрантской печати, где и раньше высказывались сомнения, а не стукач ли этот Снегирев, появились злорадные отклики. Где-то было написано: всем, поддерживавшим Снегирева, выражаем свое глубокое соболезнование. Тем временем Снегирев из тюремной больницы был переведен в обыкновенную, где отклики нашей возмущенной общественности стали ему более доступны. Доведенный до отчаяния, он объявил, что покаяние его было вырвано у него КГБ своеобразными пытками. После чего был переведен опять в тюремную больницу, где ему не дали уже пережить следующую непроходимость, и он умер в ужасных физических и нравственных мучениях.