Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Между прочим, надо отметить вот что. Наше прогрессивное общественное мнение бывало ужасно подлым. Робкие люди, которые сами никогда ни на какой поступок решиться не могли, очень радовались, видя, как кого-то раскололи, и не находили никогда никаких смягчающих вину обстоятельств, даже таких, как пытки физические или нравственные. Они судили и рядили, как бы исходя из соображения, что уж они-то на месте оступившегося вели бы себя иначе. Суждение не только подлое, но и ложное, потому что многократно и даже научно доказано, что людей, способных выдержать любые пытки, вообще не бывает. Один человек может выдержать больше, другой меньше,
К рассказу о Гавриле добавлю свой комментарий. Любое жизненное испытание легче переносится, если к нему подготовиться морально. Когда я готовил свое отдельное восстание против советского государства, я мало думал о возможности благополучного исхода и совсем не предполагал возможности такой перемены в судьбе, как эмиграция. Напротив, я всерьез рассмотрел все наихудшие варианты: арест, срок, ссылка, лагерь и даже убийство. Спросил сам себя, готов ли я к такому развитию событий. И сам себе ответил: готов. Некоторых неугодных власти людей – Бродского, Литвинова, позже Светова – ссылали. Они жили там в условиях, которые ужасали западных журналистов и правозащитников, но вряд ли показались бы ужасными мне. Я без всяких ссылок жил временами в худших условиях. Лагерь? И такое существование я себе представлял конкретно. К преждевременной смерти я бы отнесся как фаталист. А вот если какие-нибудь особые методы? Например, так называемая пресс-хата, то есть камера с уголовниками, готовыми физически ломать посаженного к ним политического. Или обыкновенные пытки.
Тут я в достаточной стойкости своей не был уверен, но написал неформальное завещание с просьбой любые мои признания, противоречащие моим свободным высказываниям, считать полученными под пытками. Впрочем, через какое-то время я подумал, что пытки против меня были бы бессмысленны. Потому что я не состоял ни в какой тайной организации, у меня не было никаких соучастников и мне некого было бы выдавать, кроме, может быть, отдельных иностранных корреспондентов или дипломатов, время от времени передававших на Запад очередной текст или привозивших с Запада книжки. Но этим людям в худшем случае грозила бы высылка из СССР. Так что и подвести кого-то я бы очень не мог.
Меня потом часто спрашивали, а не страшно ли было в тех условиях вести такой образ жизни. Отвечал и отвечаю. Это была война. На войне бывает страшно. Поначалу очень страшно. А потом, как я себе представляю, привыкаешь к опасности, как к будничным условиям жизни.
Объяснение тунеядца
4 февраля 78-го года. (Редкий случай, когда у меня оказалась записанной дата.)
Опять начинаю с привычной фразы: звонок в дверь. Я открыл – на пороге наш участковый – пожилой, седоватый, скромного вида, характера и звания капитан Иван Сергеевич Стрельников. Здороваясь, снял шапку. Говорит вежливо, даже робко:
– Владимир Николаевич, можно войти?
– А в чем дело, Иван Сергеевич?
– Я извиняюсь… ну это, ну…
Я пригласил его к себе в кабинет. Предложил сесть на диван.
– Да нет, да что вы, да я постою.
Я проявил настойчивость, он сел, ерзает, мнет на колене шапку, косноязычит:
– А я к вам, извиняюсь, Владимир Николаевич, вот что… меня, извиняюсь, начальник послал… я к вам со всем уважением, но начальник, извиняюсь, интересуется: вы
В подоплеке вопроса мне сомневаться не приходится. КГБ пробовал со мной разделаться так и эдак, то отравили, то телефон отключили, теперь мозги напрягают, как бы состряпать дело о тунеядстве. Пора занимать оборону. А в обороне у меня главное оружие – ирония.
– Да, работаю, – сказал я.
– Да? – Иван Сергеевич выразил удивление. – А где же, извиняюсь, вы работаете?
– А вот здесь работаю, Иван Сергеевич, в этой комнате и за этим столом.
Он притворяется дураком, деревенским валенком, наивным таким человеком.
– И кем же вы, извиняюсь, работаете?
– А писателем, Иван Сергеевич, работаю, писателем.
– Ага, – кивает он головой, – ага. Но вас, Владимир Николаевич, я слышал, исключили, извиняюсь, из Союза писателей.
– Да-да да, – говорю, – Иван Сергеевич. Толстого исключили из церкви, меня из Союза писателей, но из Союза меня исключили, а из писателей меня исключить невозможно. Понимаете?
– Не понимаю.
– Ну как бы мне вам объяснить. Вот если, допустим, вас уволить из милиции, вы перестанете быть милиционером. А писатель, исключенный из Союза писателей, если был писателем, то и остается писателем. Меня исключили, а я дальше пишу книги. Их печатают на разных языках, значит, меня во всем мире признают писателем. И вообще эти книги, как вы думаете, можно написать хоть одну, не работая?
– Владимир Николаевич, – он приложил руку к сердцу, – вы меня поймите, я простой человек…
– Да, Иван Сергеевич, не надо, извините, придуриваться. Простой вы или не простой, а понимаете, наверное, что книгу, не работая, не напишешь.
– Это я понимаю. – Это он понимает, но еще один вопрос приходит в его простую голову. – А вот, Владимир Николаевич, мне лично интересно, деньги вам за вашу работу платят?
– А как же, Иван Сергеевич, лично вам могу сказать, что, конечно же, платят. А на что бы я жил, если бы не платили?
– Платят? – обрадовался он за меня. – А как вы их получаете, если не секрет?
– Ах, Иван Сергеевич, это тоже вы по простоте меня спрашиваете? Ну, конечно, это вообще не секрет. Но для вас секрет. И для тех людей, которые вас послали…
– Да что вы, Владимир Николаевич! Я ведь тех людей, которых вы имеете в виду, даже не знаю. Они ко мне не обращаются. Они звонят начальнику, а начальник мне говорит: «А ты сходи!» Вот я и иду.
– Ну если вы слушаете тех, кто вам говорит, куда вам надо идти, послушайте меня и идите обратно.
Послушался, ушел, но на следующий день опять явился и мнет на пороге шапку.
Спрашиваю:
– Что вам еще надо?
– Владимир Николаевич, ну вот то, о чем мы вчера говорили.
Я сменил иронический тон на патетику.
– Иван Сергеевич, а вам не стыдно ко мне ходить? Вам не стыдно обвинять в паразитизме писателя, книги которого изданы тиражом в сотни тысяч экземпляров и переведены на три десятка с лишним языков? Если эти книги для вас ничего не значат, так, может быть, вы примете во внимание, что я написал песни, которые пели вы, ваши дети и почти все поголовно население Советского Союза! Если, по-вашему, и этот мой труд ничего не стоит, так, может, вас убедит в том, что я не паразит, хотя бы тот факт, что я с одиннадцати лет работал в колхозе, на заводе, на стройке, четыре года служил солдатом в Советской армии. Или вам и этого недостаточно?