Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

Убайдуллаев Сурат Нусратиллаевич

“Эх вы… — вздохнул Судья, — ну, как же это вас угораздило, а?..”

“Это была шутка, — нервно сказал Файл, — все совсем не так, на самом деле…”

“То есть, — вкрадчиво спросил Ассистент, — вы считаете, что все происходящее — не более, чем иллюзия, сюжет для маленького рассказа?”

“Разумеется” — подтвердил Файл.

“Может быть, — продолжал Ассистент, — вы считаете, что все мы — взаимосвязаны?”

“Ну, конечно, взаимосвязаны” — тут Файл занервничал еще больше.

“И все-то вы врете, — мягко возразил Судья. — Я же вижу. Совсем другое вы думаете. Совсем другое. Мы вынуждены отправить вас на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу, там вы пройдете курс шокотерапии сроком до шестидесяти

семи лет. А как придете в себя, так и сразу же и домой. Ничего не могу поделать”

“Но это же несправедливо! — закричал Файл. — Я не хочу в дурдом! Я абсолютно здоров!..”

“Место назначения, — невозмутимо продолжал Судья, — планета Земля, город Днепропетровск. Поскольку вы не верите, что все это — иллюзия, сюжет для научно-фантастического рассказа, то станете вы у нас, дорогой мой, писателем и этот самый рассказ напишете своими собственными руками. Ничего лучше придумать я просто не могу…”

Судья снова щелкнул пальцами, но после зеленой вспышки и исчезновения Файла SHZ-8866 никто не появился на его месте. Репортер понял, что заседание Суда на сегодня окончено. Судья повернулся к Репортеру и его лицо приняло выражение официальной любезности.

“Если у вас есть какие-нибудь вопросы, то прошу…”

“У меня, собственно, — пробормотал репортер, — только один вопрос. Почему во всех трех случаях место назначения оказалось одно и то же? Что это за планета Земля такая универсальная?”

“Знаете, — сказал Судья задумчиво, — словами это объяснить трудно. Но у меня есть на этот счет одна идея. Вы же репортер! Для вас это будет бесценный материал. Я вот что имею в виду — а почему бы вам не посмотреть самому? Это мысль!”

И Судья щелкнул пальцами.

“Не стоит утружда…” — хотел было сказать Репортер, но слова застряли у него в горле. Чьи-то прохладные руки аккуратно держали его скользкое тельце и ослепительный свет резал глаза.

“Какой-то он зеленый, доктор… — взволнованно сказал чей-то голос. — И молчит…”

“Помолчит и перестанет” — ответил другой голос, видимо, доктора.

Одна рука взяла его за ногу, а вторая, исчезнув куда-то на мгновение, вдруг с размаху ударила его по спине. И тогда он закричал.

33. Создатели звезд

Ефимович с раннего детства рос ребенком задумчивым прямо-таки не в меру, а когда, не смотря ни на что, вырос, задумчивость его плавно переросла в рассеянность, степень которой иногда превышала границы анекдотического. Однажды Ефимофич умудрился где-то потерять смысл своей жизни, и как он потом ни старался вспомнить, где и при каких обстоятельствах это могло произойти, ничего у него не выходило. Благодаря все той же рассеянности Ефимович окончательно отбился от своих и заблудился в своем бессмысленном существовании, хотя оно было такое же простое, как и пресловутые три сосны. Поначалу он даже пытался звать на помощь и все искал, как отсюда выйти, но это не привело его ни к чему, кроме трех вонючих комнат в полуподвале коммунальной квартиры и почетной должности уличного дворника.

Санитаром улиц Ефимович устроился полгода тому назад, в аккурат на свой семидесятилетний юбилей, и его единственный сосед по коммуналке, вечно то прикумареный, то раскумареный iуноша с жутким прозвищем “покойник”, только почесал свою лысую репу, узнав об этом. Дело в том, что покойник немного врубался в то, кто такой Ефимович, поэтому судьба вверенных флегматичному деду территорий вызывала у него глубокую печаль. И верно — через полгода дворницкой практики вся наша улица дружно и искренне ненавидела Ефимовича, впрочем, для людей это характерно и тут нет ничего удивительного. Ведь никому и в голову не приходило понять самого Ефимовича. В конце концов, физический труд — это всего лишь возмутительный пережиток нашего феодального прошлого, а необходимость получать зарплату в биовыживательных

целях — это, чего там говорить, позорная необходимость. Ефимович и так уже переступал через себя, мирясь с этой необходимостью, поэтому для феодальных пережитков прошлого места в его жизни попросту не оставалось. Проще говоря, забил болт Ефимович на свою почетную работу, потому что у него были дела и поважнее. Например, собирать дрова на зиму, благо газ отрезан еще в незапамятные времена (два года назад всего — казалось бы, но память уже отказывает) за неуплату. Или думать. Нет, не так — ДУМАТЬ. Это, конечно же, было его главным занятием в жизни, и он отдавался ему целиком, не взирая на время и обстоятельства.

Он, например, думал — а почему бы и нет?

Если бы каждый сидел или, еще лучше, лежал у себя на диване и ДУМАЛ вместо того, чтобы бегать за несчастными дворниками и материться, как бы спокойней, светлей и чище был наш мир! И совсем не исключено, что, в конце концов, мы бы общими силами что-нибудь да и придумали.

Мысли так увлекали Ефимовича, что одно время он их даже записывал, надеясь втайне на посмертную славу. Он так и представлял себе, как покойник, волнуясь, куда же запропастился Ефимович, взламывает двери в его каморку и у остывшего тела находит чемодан с пожелтевшими от времени и мудреного содержания рукописями. Книги выходят одна за другой, и какой-нибудь профессор философии уже сочиняет сентиментальное предисловие к глянцевому двухтомнику “Ефимович. Полное собрание сочинений и Воспоминания современников”, горько констатируя, что вот, сидел Ефимович у себя в коммуналке и мыслил, а мы и не знали. Почему же мы не ценим наших героев, пока они живы?! Почему лишь смерть делает их в наших глазах привлекательными и заслуживающими внимания?! Я тысячу раз спрашиваю — почему? И, не дождавшись вразумительного ответа, от имени всех нас объявляю всем нам — увы нам всем и позор!

Но мир так и не увидел литературного подвига Ефимовича, потому что Ефимович решил, что мир не достоин этого. Почему, ломал голову Ефимович, почему я бессмысленно сгниваю заживо в этом болоте с черно-белым телевизором и метлой в благородной деснице, не имея при этом ни малейшего понятия, зачем же, черт побери, я это делаю, ни достойного моего положения финансового статуса, ни радости в сердце, ни ясности в мыслях?! Смахнув скупую мужскую слезу, Ефимович открыл заветный чемодан и за пятнадцать минут сжег труд всей своей жизни в прожорливой печке. Ему казалось, что весь мир сейчас перевернется вверх дном, но на уши встал только дом. Перво-наперво, прибежала соседка с третьего этажа. На дворе стоял май и тяги в дымоходе не было никакой, поэтому все квартиры по стояку заполнились едким дымом сожженных мыслей.

Соседка была худая, черная, со впавшими глазами, и напоминала портрет кисти безымянного советского живописца, раскрывающий образ матери-героини, безвременно утратившей любимого сына-партизана в неравном бою. Соседку звали Юля, она никогда в жизни не улыбалась, и про каждую произнесенную ею фразу можно было сказать: “Ага! Вот что это значит — вопль вопиющего в пустыне…”, даже если она всего лишь спрашивала, который час. У нее был сын Гена по прозвищу Аллигатор, но не партизан, а только алкоголик, поэтому юлины справедливые вопли раздавались в любое время дня и ночи, не отличаясь при этом разнообразием.

“Уууу, изверги, — исступленно вещала она, — как же земля вас только носит?! Да когда ж от вас покой настанет?! Всю душеньку мою истомили, истоптали, гады проклятые! Да как же я тебя родила, сволочь такую бесстыжую?!”

“Юля, блядь! — не выдерживал кто-то и высовывался из окна. — Пол второго ночи! Я все понимаю, но сейчас как выйду, да как наебну по шее, чтоб спать не мешала…”

Однако теперь юлин гнев был праведен в квадрате. Вытянув свою худую шею в сторону Ефимовича, она плавно раскачивалась и вопила в потолок: