Невозможно много за ночьперечувствовано мной. Внята эта несказанностьизморозью кружевной. С отрезвляющим апрелемразлететься в светлый дымтонким этим акварелям,наслоеньям ледяным. Совершится неизбежныйчетвертей круговорот,и туман узора нежныйна мгновенье оживет. Исчезая, он заплачет —грянет струйки тонкой трель. Декабрем был образ зачат,а сотрет его апрель. Через пальцы просочитсяс подоконника вода.
Только чистая страница,может, явит иногдавихрем мысленных материйв голубиной воркотнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.
«В монотонные просторы…»
В монотонные просторы,в столбовые проводанаши с вьюгой разговорызатянулись без следа. За страницу белых стеколв масляный гляжу глазок,слышу, слышу, как зацокалбелкой серою лесок. Времена чем невозвратней,тем в помине голубей. Поднимаю с голубятнистаю белых голубей. Понемногу с каждой птицейнабираю высоту. Лишь бы им не утомиться,не исчезнуть на лету,лишь бы только передали,что их движет изнутри! И в неведомые далипропадают почтари. Не хозяин я теперь им,как и не жилище мнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.
«Истощились снегопады…»
Истощились снегопады,и утишились ветра. Только дворницкой лопатышорох слышится с утра. Простираясь недалеко,мысли зримые тихи,и мгновенна подоплекавдоха-выдоха в стихи. Бог ли дали мне зашторилсеребристою тоской? Наяву я грежу что ли? Жду ль кого-то день-деньской? Мимолетность – лейтмотивомвсякого черновика. Иней в окнах – негативомписанного на века. Задержавшемуся мигу удосужив свой кивок, я вникаю в эту книгу и в застрочье, и меж строк, где пробелом между делом неизменно явен мне город белый, белый терем с белым обликом в окне.
«Запропали где-то вихри…»
Запропали где-то вихри —позади иль впереди… Хруст шагов – чужих, своих ли — душу только бередит. Гвоздь ко всякому моментузвонко ходики куюти за чистую монетугвозди эти выдают. Настоящего событьякто б удачней прикупил:в каждом "есть" могу открыть я,что ж я буду, что ж я был!.. Разве не мгновенна вечность —я же в вечности бреду! Может, в этом я беспечностьнаконец-то обрету? Вот уж чувствую вольготу —бить перестает в вискижизнью втянутый в работумаятник моей тоски,и теряю счет неделям —поглотил меня вполнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.
«От тишайшей этой стужи…»
От тишайшей этой стужии от каменных палатя решил бежать, и тут же,взяв билет, я стал крылатв предвкушении сперва лишь,как меня, оторопев,встретит славный мой товарищ,деревенский терапевт! То-то б нам покуролесить,но пургою мой визитсбит с маршрута и АН-10в непредвиденный транзит. В заметенной деревенькемой гостиничный редут,где теряются не деньги —в счет деньки мои идут —и дотошный где будильникэтот вьюжный свет честит. Закадычный собутыльникздесь меня не навестит. Отнесен, считай, к потерямв
снежной этой пеленегород белый, белый теремс белым обликом в окне.
«На крутую эту вьюгу…»
На крутую эту вьюгутишь внезапная легла,наконец-то, в гости к другумне пробиться помогла. Медицинским чистым спиртомразбавлялся разговор,и под звездный свод испытаннужный путь на снежный двор. В лад не спящей ли царевне белый обморок зимы — всей поди слышны деревне торопливые пимы. Запоздало попущенье — израсходованы дни, и на все про все общенье сутки выдались одни. Рано утром эскулапа обнимаю я с тоской. С трехступенчатого трапа помахав ему рукой, улечу к своим пределам, где предстанет внове мне город белый, белый терем с белым обликом в окне
«Возвращенье из глубинки…»
Возвращенье из глубинки,честно говоря, глуши,как из валенок в ботинкипереход моей души. Вьюги подвели итоги,и сугробы аж в этаж. Приедается убогийв окна въевшийся пейзаж. Иль считать за подмалевок,или ж, раз на то пошло,что для нежных лессировокзагрунтовано стекло? Но шутя разоблачитсявыспренних метафор муть —надо в ночь лишь отлучитьсяи холодного хлебнуть,где проглядывает льдинкойв синем воздухе луна. Этот мой коктейль с чудинкойнадо выцедить до дна,чтобы в ясности морозакроме звезд не стало грез. Кончилась метаморфоза. Никаких метаморфоз. Сам я праздным подмастерьемотвернул лицом к стенегород белый, белый теремс белым обликом в окне.
«О, душа! Ты – горожанка…»
О, душа! Ты – горожанка! Воздух здесь хоть и свинцов,окнецо здесь и лежанкадля тебя, в конце концов. Здесь житейские заботысловно псы на поводке. Здесь и встречи ждут субботыс кем-нибудь накоротке. В огненность моих ладонеймедленность ее плечей,а глаза в глаза – бездоннейкристаллических ночей. Может статься, сгустком болиподберется сердце в мозгот безвыходной любовии невыплаканных слез:только-только глянуть стоитна пустой экран окна,как желание простое —плакать – вымерзнет до дна. Да отнюдь же не смертелен,а спасителен вдвойнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.Новосибирск. 1969–1970
Моления о плаче
«В ладонях гор нас лета огнь лизал…»
В ладонях гор нас лета огнь лизал, А мы ручьем летели по уступам. Без слез горюю, был бы рад слезам —при щедром горе радуюсь так скупо. Лизал нас огнь, оберегал твой плач. В разлуке я упрашиваю осень:– Напоминанья пламени припрячь,пусть ветер слез мне решетом наносит… Но как беспомощен и как неудержимогненочек, трепещущий на ветке,и всюду зажигает миражибесстрастные пылающей расцветки.
«Заводился сверчок вечерами…»
Заводился сверчок вечерамичто ни попадя золотить,словно спешно готовился к драметой, где дорого надо платить. Был со звонами лета расплавленлист зеленый в ночном серебре,золотым на рассвете был явлен —первым возгласом о сентябре.