Аввакум
Шрифт:
Сидя на полу под бычьим пузырем окошка, старец Григорий расписывал природными вечными красками дугу для крестьянских розвальней. Он покрывал ее сплошь махонькими голубыми цветами, оплетал зелеными листьями хмеля и был в умилении от ненароком получившейся красоты.
Молодой монашек, войдя в клубах пара с охапкою дров, за ручку ухватить не успел, дверь растворилась, и в темноте сеней Неронов увидал двух крепко заиндевевших людей, утонувших по шапки в морозном облаке.
– Что избу студите? – крикнул старец Григорий
Монашек бросил дрова у печи и сказал недружелюбно, стряхивая с рукавиц снег:
– Еще не полдничали, а они переночевать просятся.
– Да заходите же! – досадуя, крикнул старец; ему пришлось встать с пола – мороз по всем углам разошелся.
Дверь наконец затворилась, и крепко иззябшие люди встали у порога. Холод стекал с них не хуже дождевой воды.
– Снимайте шубы да на печь лезьте! – предложил старец Григорий.
Странники скинули промерзлые, стучащие не хуже сапог валенки и уж потом скинули шубы, шапки.
– Отец Феопрепий, ведро холодной воды им! Пусть руки-ноги окунут.
Феопрепий поставил воду с лавки на пол, а старец Григорий, сняв с гвоздя полотенце, растер странникам ноги, и они отправились на печь. Холод, покидая их тела, тряс их на прощанье и щемил «сшедшиеся с пару» окоченелые ноги.
– С прибытием на богоугодную речку Сару, в Игнатьевскую нашу пустынь, – поприветствовал странников старец Григорий. – Ох, ледовитую зиму посылает нынче Господь!
Странники тихо дрожали на млеющих от тепла кирпичах.
– Михаил Архангел в этом году с мостом, – сказал один из них.
– Хуже зимней стужи – стужа Никонова, – откликнулся старец и зорко поглядел на печь, как примут слова.
– Нехорошо на Русской земле, – охотно сказал тот, что был темен волосом и лицом худ. – Сирот много. Пятнадцать тысяч мужиков под Ригой побито. В Москве во все колокола звонили. Над шведами победа, царю польскую корону поднесли. Ныне он у нас польский круль.
– Круль! Никон, как тесто, небось вспух от гордыни! Ему мало, что из русских нас в греки переделал, теперь в латинян переделывать станет.
– Никон иконам латинского письма глаза колол, – сказал второй странник.
– А теперь и православным будет колоть! – вскричал старец Григорий.
– Грех так о патриархе говорить! – испугался худолицый.
– Дурак! – сказал ему спроста старец Григорий. – Ты сам за себя заступайся, за душу свою. У патриарха – царь заступник, а может, и вся сатанинская рать!
Странники на печи перекрестились.
– Не говори так, батюшка! – взмолился поперечивший. – Я тоже монах. И тоже бегаю от Никона. Однако, молю тебя, не говори худого о святейшем, Богом избранном.
– В бегах? Как я, говоришь? А где был насельником?
– На Соловках. Я давно ушел в леса. А товарища мне Бог послал. Он с острова Кия, из мирян.
– Про меня откуда знаете? Откуда знаете, что я в бегах? Как зовут-то меня?
– Неронов
– Кто же обо мне в Москве вспомнил?
– В Чудове монастыре про тебя говорили.
– В Чудове… А передать что велено?
– Стефан Вонифатьевич преставился.
Неронов заморгал, хотел слово сказать – перехватило горло. На лавку сел.
– Стефанушко… Милый… Когда же?
– Ноября в одиннадцатый день.
– На Федора Студита. Господи, да ведь в этот же день память мученика Стефана! – Дрожащими руками зажег лампаду перед иконой. – Грейтесь, ребятки, грейтесь. А я помолюсь.
Всю ночь жег старец Григорий лучины, сидел над книгами, что несли в свои дебри странники, явившиеся по его душу. Странники были не хуже иных, милы и скромны, но от одного их появления сердце торкнулось и оборвалось.
Полистал новый служебник, поворчал, поплевался, а вот от мудрости книги «Скрижаль» отведал. И остановиться уж не мог, читал ночь напролет. В «Скрижали» были помещены толкования на литургию, соборное послание Константинопольской церкви, «Символ веры», переведенный по-новому. Была также статья о троеперстии, речь Никона, соборные решения и решения вселенских патриархов, Сказано было всем, кто упрямства ради крестится двумя перстами: «Если ведаешь о запрещении собора, а крестишься по-старому, то ты противник древней Восточной церкви и четырех вселенских патриархов и потому отлучен от православия».
Скрижаль – красивое слово, древнее, а смысл его прост: доска, плита с письменами. И сказал себе Неронов, старец Григорий:
– Даде Бог Моисею две скрижали свидения, скрижали каменны, написаны перстом Божиим… А мне, грешному, одна «Скрижаль» послана, от Никона – врага моего, но нечего мне сказать против. Уста немеют, ибо предан анафеме восточными патриархами. «Свет веры воссиял нам от стран Востока», и горе мне, коли моя вера не есть вера древнего премудрого Царьрада и Антиохии.
Старец Григорий говорил вслух, плакал, молился и вновь читал, поражаясь противности своей и своему падению.
Когда утром Епифаний и Савва пробудились, Неронова в избе не было.
– Где ж старец? – спросили они монашка.
– Ушел могиле Стефана Вонифатьевича поклониться. В Москву.
Москва всегда Москва.
Стоял Неронов меж кремлевскими церквами, как перед кровной родней, и слезы текли по его лицу. В тот день и с крыш и с деревьев капало, Вместо крещенского мороза разразилась пахнущая весной оттепель. Был день Собора семидесяти апостолов, 4 января. Иван Великий мерил глубины неба, веселила сердце золотыми куполами Благовещенская церковь, и как сама сила Господня, как скрижаль Иисуса Христа для всей Русской земли стоял Успенский собор.