Аввакум
Шрифт:
Когда пришло время проповеди, протопоп Лукьян Кириллович взял Неронова за руку – с царем о том условлено было – и, поклонясь, поставил на солею перед Царскими вратами.
– Скажи, батька, слово свое честное, ибо примирение твое со святейшим великому государю царю и всему православному народу бальзам духовный.
Смутился Неронов. Теперь и коситься не надо: и царь с царицей, и царевны с царевичем лицом к лицу, и не он – они ждут его милости. Недоумение запечатало уста говорливому старцу. Одно дело «всему народу» говорить с паперти о царе заблудшем, и совсем другое – самому царю в святая святых царского дворца. Ни одно словечко, будь оно золотое,
– Не могу я, грешный, говорить угодное, хоть и страшно мне. Друг наш, золотниками сердца всех нас превосшедший, Стефан Вонифатьевич, ныне с нами здесь, и не могу я оскорбить его сияние кривой душой моей, хоть тебя самого, царь великий, ради.
И такого наговорил о Никоне и о его исправлениях верного на соблазнительное, что царь только личиком кукожился. Кончив обличение, Неронов снова стал махоньким. Как опадает петух после драки. Ничего ему в ответ сказано не было, и пошел он мелкими шажками, бочком, то ли кланяясь, то ли дергая, как воробушек, головкой, в обход царя и слушателей своих краешком храма к спасительным дверям. Царь и его семейство стояли завороженные, не смея остановить эту притихшую в мгновение ока грозу.
Житье Неронову патриарх назначил в Покровском монастыре для убогих, но Неронов, миновав Кремль, поспешил в Скоргород, к духовным детям, чтобы поутру, пока не хватились, покинуть столицу подобру-поздорову.
Еще не рассвело, но стража ни разу не остановила старца Григория: духовным лицам ходить по ночному городу дозволялось.
Проворный был старец: всенощную с царем стоял у Спаса, обедню же – у раки преподобного Сергия.
Ушел из Троице-Сергиева монастыря, на ночь глядя, и следы его ночной снегопад запорошил.
Впрочем, особо не прятался. Зиму жил на Саре, в Игнатьевской пустыни, которую сам же и построил.
Как реки по земле, облака по небу, так белые зимы да зеленые весны – по времечку. Вскрылась вода – поднялся воевода Пашков и поплыл через море Байкал.
Стояла вода в утесах, как в переполненной чаше. Глубина – ужас глазам! Сосну на сосну поставь, и сколько еще сосен, один Бог знает, дно видно так, будто ладонь к глазам поднес.
Плыли, паруса поставив, по стеклянному, по сонному морюшку, и вдруг качнуло Байкал, как зыбку. На небе ни облака, но покатили по морю волны. Первая волна – глазам страх, вторая – сердцу смертная тоска, а третья – уму помрачение. Черпнул Аввакумов дощаник одним бортом и поплыл на боку, ожидая четвертую волну – гробовщика. Ан нет! Не дал Бог утонуть протопопу в Байкале, приберег для иных испытаний. Разволновалось море ни с того ни с сего и угомонилось на полном скаку. Будто кто разок дунул в ковш с квасом, отгоняя пену, а пить не стал.
Пристал протопоп к другому берегу, отчерпал воду и, прочие все дела отложив, начал вечерню, и Марковна с детьми ему подпевали.
Пришли к Аввакуму три казака: Никифор Свешников, Филька Помельцов и Иван Тельный. Заговорил с ними протопоп не ранее, как исполнил канон.
– Мы видели, государь, как накренило твой корабль, – сказали протопопу казаки, – гребли к тебе, да ветер нас не подпустил.
– Доброе желание в худой час спасительно, может, вашими молитвами
Те переглядывались, набирались смелости. Сказал за всех Филька Помельцов:
– Ты, батька, не думай, что все казаки на тебя донос писали. То писали лизоблюды воеводские. Мы о тебе крепко горевали, когда ты в ледяной башне пропадал.
– Я о вас, миленьких, тоже плакал и плачу, – сказал Аввакум. – Шли государю служить, а служите дуростям Пашкова. Не знаю, чей он слуга, но ненавидит праведных людей не хуже сатаны.
– Написал бы ты, батька, письмо царю, – попросил Свешников. – Не только мы, многие товарищи наши о том тебе кланяются. Попроси великого государя, чтоб сменил воеводу. С Пашковым будет нам всем страдание и погибель. Чего еще ждать от него, коли он тебя, протопопа, как врага мучает?
Аввакум поглядел в глаза казакам.
– Будь по-вашему. Письмо напишу, но отправить мне его не с кем.
– Ты, батька, будь в нас надежен. Письмо сами отвезем. А случись беда, тебя под Афанасиев кнут не подставим. Ты уж только напиши. Твое письмо сам царь прочитает.
Вздохнул Аввакум.
– Сколько же это идти письму до Москвы! Год, а то и два – в одну только сторону. Я еще напишу, пожалуй, к тобольскому владыке. Ох, много нам придется претерпеть от шалостей Афанасия Филипповича!
Из Байкала по Селенге вышли в левый ее приток, в речку Хилок. То была не река – сбесившийся конь. Вся в пене от безумной скачки, от неистовых струй, водоворотов. А идти-то надо было против течения. Под парусом, на веслах – назад сносит. Пашков приказал тянуть суденышки бурлацким способом. Всех без разбору впряг в лямки.
Увидал, что протопоп молебен на берегу затеял, набежал с руганью:
– Бог нам и без твоего заступничества поможет! Надевай лямку да тяни. Твоего добра полный корабль, тянуть за тебя некому.
– Я работников нанял.
– Хозяин выискался. Здесь один хозяин, и зовут его Афанасий Филиппович. Твои работники – мои.
Забрал у Аввакума нанятых им людей, и стал протопоп бурлаком.
Тянуть груженую барку, которую вода норовит развернуть и унести вспять, – труд мученический. Кажется, сам материк прешь на себе. Слава Богу, если земля под ногами твердая, а то ведь как песок – коленками о твердь скребешь. Еще хуже – галька. До того наломаешь ноги, как больные зубы ноют. И никакого роздыху от воеводского поспешания. Сядут казаки обедать – Афанасий Филиппович уже над душой стоит. У иных котел опрокидывал, коли хлебали не по его хотению, а по его хотению ложка должна мелькать, как спицы в колесе. Сон всем устроил куриный. Часа два-три даст прикорнуть – вставай, впрягайся. И сам не спит, сыч!
Недели полторы этак мучились, пока вконец не изнемогли. Выдалось уж особо несносное место. Погода тихая, жара, а на воде буря. Кипит река, ревет, как зверь! Между берегами мечется, колесом идет.
Изнемогли казаки, приторочили кораблики к соснам, к большим камням. Аввакумова барка последняя, ее за куст привязали. Марковна с детьми на берег сошла, Аввакум же с кормщиком, наоборот, взошли на корабль, поглядеть, нет ли течи, толокна взять, котел. Не увидели, как вода куст с корнями вырвала и понесла. Да сразу на стремнину, в пляс, волчком вскрутнула, взгромоздила на камни, накренила и так снизу поддала, что барка перевернулась. Протопоп с кормщиком вынырнули, за барку хватаются, а она, как живая, не дается им в руки, с боку на бок перевертывается. И ползают они по ней, не смея отцепиться – утянет в пучину или о камни забьет.