Айгирская легенда
Шрифт:
И вдруг, разом обернувшись, мы увидели старичка. Он сидел прямо над нами, на тропке, вытоптанной на крутом спуске берега.
Видимо, как шел по тропке, так и сел, словно не смея лишнего неположенного шага сделать, чтобы не помешать нам. Сидел он, видимо, давно и в одной позе, сжался сереньким комочком, как врос в берег. Он смотрел на пруд и, казалось, слушал тишину. Серая старенькая кепчонка на голове, серый помятый пиджачишко. Серое, в крупных, глубоких морщинах лицо. Морщин-то уже не было, они распались на обломки и островки. Захудалый вид ему придавала и густая серая же щетина, давно, видать, не брился. Может, пилил дрова или плотничал и вот вышел посидеть на бережку, в тишине.
Я тихо спросил Романа Андреевича, кивнув на
— Блюхеровец?
— Нет! Я их всех знаю наперечет.
Я все же не утерпел, поднялся по камням к старику, поздоровался и спросил сразу, без всякого вступления:
— Вы не участник рейда Блюхера?
Старик тут же, словно давно ждал этого вопроса, ответил:
— А как же! Ходил…
У него так оживились и помолодели глаза, что серость лица и всего облика исчезла. Я стал доставать из портфеля фотоаппарат, а Алферов шепнул мне: «Этому можно верить, он настоящий!..» Видимо, Роману Андреевичу приходилось встречаться и с «ненастоящими», и он тоже подсел к старику. Узнал его фамилию, имя и отчество. Год рождения. «Антипин, девяносто первого года, родом белореченский» — слышал я. Роман Андреевич уточнил для меня: «Тысяча восемьсот девяносто первого…» Он все еще удивлялся, почему же не знает этого старика, и сохранял некоторую настороженность. По нескольку раз переспрашивал одно и то же, а Антипин с охотой повторял.
А потом пошли рассказы. Видел ли Блюхера? А как же! На коне, красные штаны раздувались! Весь рейд прошел? Весь. И в Великой Отечественной участвовал? А как же!..
Хотелось слушать и слушать этого человека, но я спешил до темноты побольше нащелкать редких кадров. Из прошлого вышел живой свидетель и боец. Глаза, глаза притягивали. Глаза ребенка и мудреца. И неожиданная доверчивая улыбка. Улыбка мягкого, доброго человека.
Мы, разумеется, забыли об удочках, которые сносило слабым течением. Мы исповедовались.
Алферова преобразило. В годах человек, пенсионер. И вот съехал со своих годов, крутится, вертится, смеется, жестикулирует. А в глазах, под густыми бровями, радость блещет, ну, хоть обнимайся с блюхеровцем, как с отцом родным!
Не заметили, как небо заволокло багровой полосой. Нижний край ее, что прошел по горам, словно порвало в клочья. По ним пробежали золотистые каемочки и прожилки. Из-за гор вырывались последние лучи. Антипин поежился, сказал: «Зябнется что-то». Встал и пошел домой, не забыв пригласить в гости. Дом-то рядом, подняться чуть повыше. Мы обещали зайти «вскорости», записали адрес и долго смотрели вслед этому человеку, думая, наверно, об одном и том же: без таких вот что-то в мире нарушится и прервется. Если забыть о них.
Побывали мы с Романом Андреевичем Алферовым и у других блюхеровцев. И каждый чем-то удивил.
Стали расспрашивать Ивана Семеновича Перчаткина про поход. А он — про любовь. Глядим на хозяйку дома, супругу его, Елизавету Петровну Гревцову. Кроме шуток? Да, кроме шуток: у них счастье под старость случилось.
— Любовь?
— Яровая даже любовь!
Они могли бы встретиться еще тогда, в 1918 году. Правда, жили в разных концах города. Но близки были по мыслям и мечтам. Может, даже на комсомольских сходках и собраниях где-то были рядом, но не судьба. А потом случилось так, что Иван Семенович ушел с отрядом Блюхера, действительно, на запад. А Елизавета Петровна — на восток, с отрядом Василия Косоротова, на Златоуст.
Оба они из первых комсомольцев Белорецка. Ивана Семеновича многому научила «германская» война, с которой он вернулся «вполне сознательным большевиком». А вот Елизавета Петровна приобщалась к революции украдкой от матери. Строга мать была, ни на шаг не отпускала из дому. За каждое дело отчет. Где была, с кем, почему задержалась. А задерживалась девушка не у знакомых, а в городской больнице, где по решению комитета проходила практику на сестру милосердия. Да и на собраниях порой засиживалась
В поход собралась тоже украдкой от матери. За ней пришли товарищи, позвали. Вроде как на прогулку. Мать не отпускала. Но девушка упросила: не задержусь, мол, к вечеру вернусь. Отпустила, пообещав: «Только задержись, придешь, надеру косы!» А она прощалась с матерью, задержав на ее лице последний ласковый взгляд. Может, не увидятся больше. И прошептала тихо: «Прости, мама!»
Не боялась Елизавета Петровна выстрелов. Саму даже «подстрелило» в ногу, когда раненых выносила с поля боя. Теперь, вспоминая, смеется: не почувствовала сразу, продолжала делать свое дело. Пуля-то застряла в ноге. Видать, срикошетила.
А Иван Семенович вспоминает первый бой в районе Петрово-Табынского, когда взяли курс на Архангельское. «Патронов, как конфет. У кого есть, у кого пусто. А идти в атаку надо. И шли».
Кажется, время не изменило их. С ними интересно говорить. Хоть о далеком прошлом, хоть о сегодняшнем дне. Слушать — не наслушаешься. Они и сейчас активны. Встречаются со школьниками, молодежью. Рассказывают о революции. О комсомольцах двадцатых годов. О своих жизненных трассах.
Они могут и юмором блеснуть, и лукавой улыбкой, и умом пронзительным. Они и сейчас говорят с горячим блеском в глазах о своей юности, о своих мечтах и идеалах. С той же свежестью, одухотворенностью, что и тогда, в 1918 году. Симпатичные, обаятельные люди, которые познакомились совсем недавно и полюбили друг друга, словно сомкнув годы. Напоследок говорят:
— Все, о чем мечталось, сбылось. Своими глазами видим ожившую мечту. Жить бы только да жить.
У Александра Ивановича Волкова стоит на столе небольшой плитчатый камень с острыми краями. Камень этот с трассы Белорецк — Карламан. Он, возможно, вылетел из-под лома или «пики» отбойного молотка у кого-нибудь из бойцов студенческого строительного отряда «Монолит-77» Уфимского авиационного института. Вылетел с трассы и стал… сувениром. В тот год вместе с другими участниками гражданской войны Иваном Семеновичем Перчаткиным, Елизаветой Петровной Гревцовой, Николаем Андреевичем Пантелеевым, Антонидой Осиповной Симоновой, Яковом Петровичем Моисеевым Волков был у студентов в гостях, в их лагере, на трассе Белорецк-Карламан возле Азналкино. Беседы проводили. О рейде рассказывали. О Блюхере. На автобусе ездили в те места, где шли в походе. Избу показали, где Блюхер останавливался со штабом. Понравилась эта встреча студентам. Записали все. Зафотографировали. И им, старикам, тоже понравилась. «Обходительные, вежливые», — сказал Волков, глядя на сувенир. Видать, подарком этим очень дорожит. Говорит, что это самый дорогой подарок за всю жизнь. Даже не подарок, а что-то важнее. Что? Не выразишь словами. Это часть его самого. Это его чувства, его жизнь, воплощенные в камне. Камне с трассы. Его трассы.
Он шел по ней многие километры. Пешком. Среди обозов. Одежда плохонькая. Обувь тоже. Посмотришь, вроде сапоги как сапоги. У кого нет, позавидуют тебе. А ведь жидкими оказались. В горах-то, на камнях еле дышали. Не для походов они. Как ни увертывался от камней, не уберег сапоги. Да и шли ходко. Отставать не хотелось, да-и попробуй: что ты, хуже других молодцов? На горе Алатау «обосел». Семь километров, кажись, все в гору да в гору. Подметки отслоились. Потом и совсем отлетели. Босиком шел. А что было делать? Разбил ноги. На одной «лапе» — одна здоровенная кровяная мозоль. На другой — две. Ступать мозолями по камням, да еще по острым, никому не приведись!.. А он — шел! А куда денешься… Сам же в добровольцы записался! А разве он один, вон сколько белорецких!