Айвангу
Шрифт:
Упряжки выглядели утомленными. Из пастей псов вырывалось горячее дыхание – видно, в пути их крепко подгоняли. Айвангу еще издали узнал Кавье, но второго он мог разглядеть только вблизи – это был милиционер Гаврин.
– Руки вверх! – робко крикнул Гаврин.
– Негодяй! Мэркычгыргын! – выругался Кавье. – Поднимай руки! Тебя увезет милиция! Ты арестован.
– Руки вверх! – снова крикнул Гаврин, на этот раз увереннее.
Айвангу медленно поднял руки.
Раулена вся в слезах перебралась на нарту отца.
– Я поеду впереди. Не буду тебя ждать. Он от тебя не убежит, безногий калека! – и он снова повернулся к Айвангу: – Теперь не будет тебе пощады! Судить будут!
Когда он отъехал, Гаврин сказал Айвангу:
– Можешь опустить руки.
– Кто велел меня арестовать? – спросил Айвангу.
– Прокурор выдал бумагу. Называется ордер на арест. Законно тебя арестовали. – Гаврин полез в карман. – Кавье специально ездил за этой бумажкой в Кытрын. Хочешь посмотреть?
– Не надо, я тебе и так верю.
Упряжку Айвангу пристегнули к милицейской. Пока ехали, Айвангу сидел на нарте, не двигаясь, только раз он прервал молчание:
– Почему мы едем в Тэпкэн?
– В Кытрыне нет ведь тюрьмы. Велено отвезти тебя в Тэпкэн.
– Постой! Ты же сам живешь в тюремном доме. Куда ты меня там посадишь? – Айвангу оживился.
На темной линии горизонта показались далекие огни Тэпкэна.
– Я тебе вот что скажу, – доверчиво обратился к нему Гаврин. – Мне некуда уходить из тюрьмы. У нас еще и маленькие дети… Иди ты домой, а рано утром приходи садиться. Только никому не говори, иначе подведешь меня.
– Будь спокоен, Гаврин.
В Тэпкэне никогда и никого не лишали свободы, поэтому арест одного из земляков вызвал всеобщий интерес. Айвангу сидел уже третий день, аккуратно каждое утро являясь в тюрьму, как на службу, успел за это время смастерить детям Гаврина массу игрушек, а поток посетителей не уменьшался. Приходили по нескольку раз. Сначала с арестованным разговаривали с некоторой опаской: как-никак человек содержится под стражей и считается нарушителем закона, а потом привыкли к этому, и кое-кто даже являлся с подарками.
– Это тебе, чтобы не скучал, – сказала Пелагея Калиновна, подарив Айвангу однотомник стихов Пушкина.
Мынор и Кэлеуги принесли свежей нерпятины. Ее тут же сварила жена Гаврина Кымынэ, которую муж звал по-русски Клавой. Кто-то притащил целый олений окорок и банку варенья. Пекарь Пашков каждое утро доставлял буханку свежего хлеба. Однажды он попытался угостить заключенного и его стражу брагой, но Гаврин совладал с искусителем, заявив, что веселящие напитки арестованному не полагаются.
Кавье с Рауленой не появлялись в Тэпкэне, и все ждали, что они приедут вместе с судьей.
Как-то зашел радист Ронин. Он извлек из кармана
– По нашим советским законам наказание за любовь не полагается! – авторитетно заключил он.
Гаврин выслушал радиста и неожиданно спросил:
– Что ты понимаешь в любви?
– У меня есть девушка! – Ронин вспыхнул. – Она живет в Ленинграде и ждет меня.
– Вот и поговоришь с ней о любви, – сказал Гаврин. – А моего заключенного не смей портить!
Айвангу сделался невольным свидетелем семейной жизни милиционера. Русский парень окончательно очукотился, если так можно сказать: Гаврин перенял многие привычки тэпкэнцев, стал заправским морским охотником и считал это занятие в своей жизни главным. Он явно тяготился милицейскими обязанностями и к заключенному относился с какой-то виноватой предупредительностью. Он вежливо здоровался с Айвангу, когда тот рано утром являлся на отсидку, предлагал ему чай и, если была хорошая погода, говорил:
– Ну ты тут сиди, помогай Клаве, а я пойду в море.
Он облачался в белоснежную камлейку, надевал на ноги вороньи лапки, брал в руки посох, легкий багорчик и отправлялся в торосы.
Возвращаясь с моря, он делал вид, что не замечает, как Клава-Кымынэ по чукотскому обычаю священнодействовала над добычей. Кымынэ снимала упряжь-буксир с морды убитой нерпы и обливала ее холодной водой – это значило дать нерпе напиться после ее долгого пребывания в соленой воде. В заключение Кымынэ брызгала в сторону моря и шептала заклинания.
Гаврин в это время снимал с себя охотничье снаряжение и говорил с заключенным о течениях в Беринговом проливе, о том, что нерпа теперь очень осторожна и нужно много терпения, чтобы подкараулить ее в разводье.
Поговорив о промысловых новостях, Гаврин вместе с Айвангу входили в тюрьму, где Клава-Кымынэ ждала их с блюдом горячей нерпятины.
Правда, при посетителях Гаврин держался строго, даже покрикивал на заключенного. Когда же в тюрьме никого не было, Гаврин преображался. Он сажал на ногу старшего трехгодовалого сына, брал на руки младшую дочку и принимался рассказывать о далекой Русской земле, о ее природе, о родном Острове.
– Остров – это не остров. Просто город. А вокруг – леса. Красивейшие места.
Айвангу слушал его и не верил: ну, какая может быть красота в лесу, где не видно неба и человека со всех сторон обступают деревья, хватают за локти и рвут одежду?
– Ты очень хороший человек, – мудро заметил однажды Айвангу, – Если бы ты еще и петь умел!
– Нет, петь я не умею – говорят, слуха нет. Но я отлично слышу! Залает собака на полярной станции – я уже просыпаюсь.
– Давай принесем сюда патефон, – предложил Айвангу.