Айвазовский
Шрифт:
Айвазовский и Венки оделись испанцами, а Гоголь и Штернберг нарядились украинскими парубками — в широкие синие шаровары и белые вышитые рубахи: на ногах у них были чоботы из красной кожи, а головы украшали высокие смушковые шапки. В ту минуту, когда их увидел Камуччини, пробиравшийся вместе с Тёрнером через поющую и пляшущую толпу, Гоголь и его спутники, обсыпанные мукой по итальянскому карнавальному обычаю, сняв маски, обмахивали разгоряченные лица.
Камуччини указал Тёрнеру на Айвазовского, но в это мгновение им преградила дорогу большая телега, и группа женщин в масках, хохоча, начала оттуда обсыпать всех мукой. Когда же телега опять тронулась в путь, Айвазовского и его друзей уже не было. После целого часа тщетных поисков Тёрнер распрощался с Камуччини, условившись встретиться с ним рано утром.
Почти на рассвете вернулся Айвазовский домой. Но в семь часов он уже был на ногах
Синьора Тереза, у которой художник снимал помещение, услышав его шаги в мастерской, только покачала головой и молитвенно сложила ладони.
В такой позе ее застали Тёрнер и Камуччини. Синьора Тереза не раз видела прославленного итальянского маэстро и всегда встречала его с подобающим почетом. Но на этот раз она замахала руками и всей своей полной фигурой стала наступать на ранних гостей так, что тем пришлось невольно отступить к двери.
— Вы ведь знаете, синьор Камуччини, как я всегда рада вашему приходу, но утренние часы — священное время. Синьор Айвазовский работает и никого не принимает, — оправдывалась она.
Но в этот момент, когда синьоре Терезе казалось, что она уже одержала победу, Камуччини нашелся и быстро произнес:
— Синьора, к маэстро Айвазовскому пожаловал прибывший из Англии сэр Джозеф Маллорд Уильям Тёрнер, член Королевской академии, великий художник.
Синьора Тереза застыла с приподнятыми руками, но через мгновение ее лицо и фигура уже излучали радушие, приветливость, смешанные с неподдельной почтительностью перед знатным иностранцем. Она было направилась доложить Айвазовскому о знаменитом госте, но Тёрнер ее вернул: на старого художника известие, что Айвазовский уже за работой после ночи, проведенной на карнавале, подействовало как неожиданный подарок. Из газет и от Камуччини он знал, что молодой художник пишет только тогда, когда его посещает вдохновение, почти не затрачивая труда на создание своих картин. Тёрнер относился к этому с недоверием. Он давно уже знал, что истинный талант неразлучен с постоянным всепоглощающим трудом. Но то, что он увидел сейчас, обрадовало его: он убедился, как трудолюбив Айвазовский и как трогательно оберегает его труд эта добрая, честная женщина.
Старик Тёрнер вдруг почтительно поклонился простой римлянке и, протягивая ей свою визитную карточку вместе со сложенным листком бумаги, мягко произнес:
— Передайте это синьору Айвазовскому, когда он кончит работу. Мы не станем ему мешать…
Айвазовский ежедневно получал обширную почту: то были письма восторженных поклонников, просьбы богатых коллекционеров, а чаще всего стихи. Но ни одно стихотворение не взволновало его так, как это, написанное по-итальянски Тёрнером:
«На картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся… Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок или множеством металлических блесток на мантии великого царя!.. Прости мне, великий художник, если я ошибся (приняв картину за действительность), но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновлял гений!» [14] .
14
Оригинал стихотворения Тёрнера, посвященного Айвазовскому:
Come tenda che si lieva E si ferma alia met'a Come duol che mezzo allieva La speranza di piacer; Si la notte il cielo abbruma Della placida citt'a Ed il raggio della luna Ne rischiara ogni sentier! Dalla via ch’a Margellina Sta sa dosso a cavalier, Guarda tutta la marina Ed un sogno ti parra: Quelle case, quel Vulcano, Taciturne quel pensier Distuanno un senso arcano Che ancho il di non cacciera! Quella luna d’oro e argento Sopra il mar’si specchia e st'a, Onde il mar'ch'um leggier vento Va incessando innanzi a t'e Sembre un campo di scintille Che la spuma accende e va, О metalliche faville Sopra il manto d’un gran'r'e… Ma di giorno che raggiona Quella luna 'e bassa ognor! Somma artista, mi perdona Se un artista s’ ingann'o!.. Nel delizio della mente Mi sedusse il tuo lavor L’arte tua ben’e potente Perche il genio t’inspir'o!..Тёрнер!..
Вот уже несколько дней как они неразлучны. Их видят вместе на улицах Рима, у Колизея, на вилле Боргесе, в кафе Фальконе. Итальянские и русские художники пытаются к ним присоединиться, но Тёрнер и Айвазовский уклоняются от общества других людей: им нужно многое узнать друг о друге и многое сказать друг другу.
Чтобы им никто не помешал, они выбрались в Кампанью. Тёрнеру особенно дороги эти пустынные места в окрестностях Рима. Здесь часто писали свои пейзажи Пуссен и Лоррен, у которых он учился постигать свет во всей его лучезарности.
— Взгляните на эту дымку, окутывающую дали, — обращается Тёрнер к Айвазовскому. — Она смягчает все формы, здесь трудно определить, где кончается один цвет и начинается другой.
Долго поверяет старый художник свои сокровенные мысли об изображении земли, неба и воды.
Потом наступает очередь Айвазовского. Он рассказывает об изменчивости цвета неба и воды на Черноморском побережье.
Постепенно беседа об искусстве и мастерстве переходит к воспоминаниям о детстве. Айвазовский рассказывает о любимой им Феодосии и ранних годах своей жизни у моря, о времени, проведенном в греческой кофейне «мальчиком», и о неистребимом пристрастии изображать еще тогда море на стенах домов в родном приморском городке…
Тёрнер вспоминает маленькую грязную лондонскую улицу, где прошли его детские годы и где он помогал своему отцу — парикмахеру — в его ремесле…
День уже склонялся к закату, а беседа их продолжалась. Как много общего они обнаружили не только в своем искусстве, но и в своей жизни и судьбе! Когда поздно вечером они вернулись в Рим, им трудно было расстаться…
Венецианская соната
Неожиданно радость тех дней была омрачена: из монастыря святого Лазаря пришла весть о болезни брата. Айвазовский тут же отправился в Венецию.
Состояние брата было тяжелое. Гавриил его не узнал. И хотя монастырские правила суровы, настоятель не рискнул спорить со знаменитым художником, обласканным самим папой. Он позволил привезти к больному лучших врачей Венеции. Вскоре в венецианских газетах стали появляться сообщения о пребывании Айвазовского у них в городе и выражались надежды, что он выставит здесь свои картины.
Брат начал выздоравливать. Айвазовский успокоился и снова приступил к работе. Он закончил картину «Шквал на Средиземном море ввиду Неаполитанского мола» и начал новую — «Лунная ночь». Через некоторое время обе картины появились на выставке. Венецианцы были заворожены поэтической картиной родного города. До этого они были убеждены в том, что самое большее, чего может достичь художник, — это умело скопировать венецианский пейзаж. И тут явился художник, который и без того волшебные ночи Венеции наполнил еще большим волшебством… И все потому, что, когда Айвазовский работал среди монастырской тишины в опять отведенной ему комнате Байрона, в ушах его звучали стихи Андре Шенье в переводе Пушкина:
Близ мест, где царствует Венеция златая, Один, ночной гребец, гондолой управляя, При свете Веспера по взморию плывет, Ринальда, Годфреда, Эрминию поет. Он любит песнь свою, поет он для забавы, Вез дальних умыслов; не ведает ни славы, Ни страха, ни надежд и, тихой музы полн, Умеет услаждать свой путь над бездной волн. На море жизненном, где бури так жестоко Преследуют во мгле мой парус одинокий, Как он, без отзыва, утешно я пою И тайные стихи обдумывать люблю.