Айвазовский
Шрифт:
— Со всей России, что ли, красавицы съехались к повелителю морей?.. Смотрите, братцы, Иван Константинович среди них, право же, как Нептун среди наяд… — зашептал Калмыков, когда появился помолодевший, одетый в адмиральский мундир Айвазовский. Он шел, опираясь на руку молодой женщины-армянки, необыкновенно красивой; их окружала свита красавиц. — Это вторая жена… Говорят, и первая красавица была… Да что вы притихли, друзья? Не держите себя как бедные родственники у богатого дяди!.. — продолжал Калмыков. — Вы разве не видели, как он сейчас на нас ласково смотрел. Уверен, что мы ему ближе и милее, чем все эти раззолоченные господа… Я, например, вечером на концерте робеть не буду. Очень мне
— Хотите, коллеги, посмотреть мастерскую дедушки? — предложил товарищам Латри.
Художники ожидали увидеть мастерскую, такую же роскошную, как жилые комнаты дома. Но перед ними была большая в виде неправильного четырехугольника комната, совсем пустая, стены выкрашены в темно-красный цвет. Мастерскую освещало единственное большое окно, которое выходило на пустынный двор. В комнате стояли только два мольберта, столик для кистей, шкаф для материалов и несколько стульев. На одном из мольбертов — картина со свежими красками. Ее серо-серебристая гамма как нельзя лучше передавала зиму у берегов Восточного Крыма.
— Эта мастерская убеждает меня, что осанка сановника и шитый золотом мундир — только внешнее… — задумчиво пробормотал Рылов.
— Ну и молодец, что быстро разобрался! — хлопнул его по плечу Калмыков.
Во время парадного обеда, продолжавшегося несколько часов, Миша Латри глазами показал друзьям на двух гостей, сидевших поблизости от Айвазовского. Иван Константинович часто обращался к ним, и глаза его при этом особенно теплели. Одному из них было с виду лет за сорок. В зачесанных кверху густых темных волосах серебрилось много седых прядей. Запоминались глубокие складки вдоль щек, твердый, проницательный взгляд, выразительные, энергичные руки. Другой гость был не старше двадцати пяти лет, светловолосый, в студенческом мундире, из-за стекол пенсне смотрели кроткие, наивные голубые глаза.
— Брюнет энергичного вида — это знаменитый виолончелист Вержбилович, — сообщил Миша. — А кроткий золотоволосый юноша — восходящая звезда, молодой композитор Александр Афанасьевич Спендиаров. Тетя Жанна будет сегодня петь его романсы, а с дедушкой он обычно исполняет старинные татарские песни. Дедушка играет на скрипке, а Спендиаров — на рояле. Замечательно у них получается!..
— Жаль, что Архип Иванович не приехал! Вот бы получил удовольствие! — досадовали художники.
Огромный зал со стеклянным потолком — галерея Айвазовского — был залит ослепительным электрическим светом. На стенах, окрашенных в пурпурный цвет, висели большие холсты художника — морские пейзажи, исторические и символические картины и портреты. Выделялось гигантское полотно, изображающее бушующее море. Из портретов работы Айвазовского там были портреты матери и отца художника, его брата Гавриила, портрет Казначеева, головка девочки и огромный портрет самого художника во весь рост с лентой через плечо. В глубине зала помещалась сцена, к которой вела лестница, по бокам украшенная изваяниями львов. Вблизи сцены и у стен были размещены скульптурные группы и статуи на античные сюжеты. У лестницы, ведущей через хоры в мастерскую и кабинет Айвазовского, на пьедесталах стояли два бюста художника. С середины стеклянного потолка спускалась люстра. Сцену закрывал занавес. На нем Айвазовский написал вид Венеции в лунную ночь с плывущими по каналам гондолами.
Концерт открылся живыми картинами, которые так любил Айвазовский. Картины представляли веселые сценки на улицах Неаполя и карнавал в Венеции. Среди молодых феодосийских красавиц, изображавших неаполитанок и венецианок, выделялась удивительной красотой Варвара Леонидовна Мазирова —
После живых картин выступил знаменитый Вержбилович. Его игра произвела огромное впечатление. «Романс для виолончели» Спендиарова он дважды повторял на бис. Настойчиво вызывали автора. Маленький, худощавый, он конфузливо раскланивался с публикой и все время обращал взгляд в ту сторону, где сидела в костюме венецианки Варенька Мазирова. А она, так самозабвенно любившая музыку, восторженно хлопала и улыбалась ему.
— Бог ты мой! До чего же хороша внучка Ивана Констаитиновича, — зашептал Химоне Калмыков. — Очи, брови какие! Косы темнее ночи южной!.. Царевна-лебедь! А как Спендиаров на нее смотрит! Вот у кого сердце как на ладони… Чистый, наивный, увлеченный музыкой мечтатель… Как хрусталь насквозь светится… Думается мне, что по чистоте души рядом с нашим Архипом Ивановичем стоять может…
— Ты не ошибся, Григорий, он действительно таков, «наш молодой Моцарт» — так называет его Иван Константинович. Если его жизнь не сломит, очень уж незащищенный он, большим композитором будет. А ты-то смотри, не подведи! Чтобы твой талант среди этого блеска не затерялся! — Химона погрозил шутливо другу.
Вержбиловича сменила на сцене Жанна Ивановна. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет ей прочили славу Патти. К несчастью, она сорвала свой голос и пела теперь вполголоса. Спендиаров умело приспосабливал к ней аккомпанемент. Его романсы — «Очарован твоею красою», «Я жду тебя», «Не знаю отчего» — имели успех. Но особенное восхищение вызвал его романс «К розе» на слова молодого армянского поэта Цатуряна.
Но вот на сцену вышел Айвазовский со скрипкой. Спендиаров сел к роялю. Они знали множество старинных крымских песен и плясок и исполняли их мастерски. И тут Яшка, любивший слушать игру Куинджи на скрипке, покинул Латри и впервые прыгнул на плечо Айвазовскому.
— Наконец-то ты признал во мне хозяина! — сказал ему Иван Константинович.
Айвазовский и Спендиаров под гром рукоплесканий уходили со сцены, и публика задвигала стульями, вставая, когда на сцену выбежал Латри.
— Дамы и господа, внимание! В заключение концерта разрешите предложить вам оригинальный номер в исполнении художника Григория Одиссеевича Калмыкова!..
Калмыков вышел с гитарой и стал в полоборота к публике, низко склонив голову к гитаре и наигрывая мотив цыганского романса «Золотой перстенек».
Все выжидательно смотрели на него.
И тут в тишине вдруг заспорили три человека — кто из них должен исполнять этот романс:
— Ах, и не просите, не просите!.. Я сегодня совсем не в голосе… Нет, нет, решительно отказываюсь!.. — ломается и жеманится один из них.
— А я, право же, не рискну выступать первым… Прошу вас, господа, начните вы, а я уж потом, после вас… — заговорил, картавя, другой, ласковый, вкрадчивый голос.
— Что ж это получается, — сконфуженно забасил третий, — это, значит, мне петь придется первому?.. А я, это, и мотив что-то не припомню…
— Где же они? — в публике стали оглядываться, ища, где находятся несговорчивые певцы. Но тут Калмыков ударил по струнам, и бас конфузливо запел романс.
— Ха-ха-ха! — залился Айвазовский. — Да это же спорят Репин, Бруни и Куинджи!.. Великолепно! Браво!
— Сымитируйте мой голос, пожалуйста! — крикнул среди всеобщего смеха Леонид Спендиаров.