Азбука для несовершеннолетних
Шрифт:
«Мы так намерзлись, пока ехали в Киев. В автобусе не работало отопление», – жалуется группа. Свой озноб, свои синяки и шишки они чувствовали больнее его смерти?
Они остались живы, и жизнь принадлежала им. Группа пробыла в Киеве два дня, как и намечалось, выполнила все мероприятия: ездили на обзорную экскурсию по городу, ходили в парк вечной Славы, к могиле Неизвестного солдата, осматривали метрополитен, посещали родственников и знакомых, делали покупки в магазинах, фотографировались у памятников.
«Хотели выезжать домой на следующее утро, но оказалось, что из Харькова за нами послан специальный
Поздно. Не вернешься на ту дорогу. Не проживешь заново тот день. Но, может быть, горечь вины окупится пусть поздним, но все-таки искренним раскаянием?
...Группа сидела по одну сторону длинного лакированного стола, родители Сергея – с другой стороны, одни, как на острове. Встреча происходила в новом сверкающем Дворце культуры. Сначала разговор напоминал вежливую пресс-конференцию. Группа отвечала: да, выехали с опозданием, да, сначала погода была чудесная и дорога прекрасная. Обедали под Полтавой – «достали кто чем богат, по-семейному». Не выдерживает, встает отец: «Я под пулями, из горящего танка погибшего командира выносил, а вы бросили...» – «Не бросили, а оставили. И не врагам же, а представителю советской милиции», – парирует группа. И с этой минуты разговор уже напоминает поединок. Скоро у некоторых членов группы «не выдерживают нервы», и они покидают зал, хлопнув стеклянной дверью.
Но и в расстроившемся хоре бывает слышна солистка. И вот она, пышная рыжеволосая женщина, представляется: «Все знают, какая я хорошая певунья, могу быть душой любого коллектива, недаром руковожу общественностью десять лет...» Сообщает, что и у нее – а как же? – есть дети, сын и дочь, чудные ребята. При этом обращается к матери, называя ее, встреченную впервые, почему-то просто «Женя» и «ты». Вдруг подносит к глазам платочек и как по заказу разражается слезами: «Мы за Сережу, может, не меньше вашего переживаем, но в чем, в чем мы виноваты?»
Я смотрю на мать, которая сидит с неестественно спокойным лицом. На отца с его виноватой, будто извиняющейся улыбкой. Повисает недоуменное молчание, и в комнату врываются все шумы, голоса Дворца культуры, живущего своей обычной жизнью, – близкие звуки рояля, далекий стон гобоя, и топот, и смех за стеклянной дверью. Невыносимо!
...На той темной дороге они находились в состоянии шока, сейчас большинство из них находится в состоянии «группового гипноза». Общая вина – как круговая порука: раз нас так много и виноваты мы все – значит, не виноват (в отдельности!) никто. Защищаясь, теряют слух, зрение, все необратимей превращаются из людей в «попутчиков».
Запущенная вина, как известно, мстит человеку всю жизнь.
Слепо оттолкнув прошлое, не осознав своей, пусть невольной вины, не испытав горечи раскаяния (не перед кем-то, а прежде всего перед собственной совестью), человек обрекает себя на духовную неполноценность, несостоятельность чувств в будущем.
Когда приходит критический момент, нам только кажется, что мы выбираем, как поступить. На самом деле выбор предрешен всей прожитой
Война
– вооруженная борьба между государствами или общественными классами за осуществление их экономических и политических целей, продолжение политики насильственными средствами.
Сын. Ты говоришь, отец, что я не знал войны и потому живу бездумно, как трава на обочине. (Ты любишь этот наивный образ.) Что я не ценю, не считаю священных минут жизни, подаренных мне судьбой. Да, я не знал войны. Это беда моя или мое благо? Но каждый день жизни, сколько я себя помню, я слышу о войне. О той, которая закончилась почти за 20 лет до моего рождения. И о той, которая еще может быть.
И мне хотелось бы услышать от тебя – твое поколение соприкоснулось с войной, – почему я так часто слышу о войне. Это что – память о прошлом или «воспоминание» о будущем?
Отец. Ты слышишь о прошлой войне потому, что мы, представители старших поколений, не можем забыть о ней. Не было у нас события более трагического, чем начало войны, и не было у нас события более торжественного, чем Победа. В День Победы мне было немногим меньше, чем тебе сейчас. И я помню отчетливо, как все мы – юноши, девушки, дети, старики, солдаты, мужики и бабы, простые люди и люди знаменитые – плакали от счастья, от разрывающей души тоски по тем, кто не дожил до этого дня. Все мы были как одно целое, как один организм – израненный, обессиленный, могучий, торжествующий. Такого чувства я не испытал больше никогда.
Сын. Старик! Я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас...
Отец. Твоя ирония бьет мимо цели: не я спас тебя от смерти. Это меня спасли от смерти солдаты, когда они вытащили мать, отца и меня, несмышленыша, из уже прихваченного огнем горящего вокзала и перебросили через борт вагона, загруженного почти доверху металлическими чурками. То был последний эшелон, который вышел с обреченной станции. Ну, тем самым солдаты, конечно, спасли и тебя. Вряд ли появилась бы какая-то другая структура, которая произвела бы тебя на свет...
Сын. Прости, я не хотел задеть тебя. И я больше других счастлив, что тебе выпало жить...
Отец. Да, мне странным образом выпало жить – я принадлежу к первому послевоенному поколению. Всем нам выпало жить в промежуточную пору, когда не было пожара войны, хотя и постоянно мелькали ее зарницы. И если бы я верил, что это может кому-то помочь, я каждый день поминал бы тех, кто возложил свои жизни на алтарь Победы.
Сын. Я часто слышал и читал о «большой тройке» – о Рузвельте, Сталине, Черчилле, о том, как они собирались вместе – в Тегеране, Ялте, а затем «тройка» собралась уже в ином составе в Потсдаме и решала судьбы войны и мира. Они решали, как жить последующим поколениям: и твоему и моему. Иногда я думаю, что это были какие-то гиганты...